Диалоги с Евгением Евтушенко - Соломон Волков

Волков: И «Уберите Ленина с денег!»

Евтушенко: «Уберите Ленина с денег, / так цена его высока!» – это, конечно, были искренние стихи в свое время. Но именно шестидесятники добились, что в перестройку постепенно начали открывать архивы. Например, мы все были уверены в том, что ГУЛАГ – это была сталинская идея. И когда приоткрылись архивы, когда мы увидели, что на декрете о создании Соловков стоит подпись Ленина! И никакого Сталина там нет – это потрясло нас просто! Это нас всех убило! На Соловках сидели такие замечательные люди – идеалист Флоренский, молодой Лихачев… А потом была создана сказка, что Сталин был предателем дела Ленина. Я помню, как кто-то из наших же шестидесятников, по-моему, это был Булат, показал мне переписку-переброску телефонограммами Ленина со Сталиным. Я не ручаюсь за точность – но Сталин жаловался, что очень плохая слышимость, а Ленин ему ответил: а вы пригрозите расстрелом телефонисткам, сразу слышимость улучшится.

Это постепенно выяснялось, что Сталин во многом был действительно учеником Ленина. И когда мы начали это осознавать – после публикации поразительных документов, потом стали печататься специальные статьи, с комментариями – пошла осторожная, правда, но переоценка. Например, кто, как не Ленин, безжалостно говорил о крестьянстве? Кто, как не Ленин, во время раскулачивания писал, что кулаков надо безжалостно вешать? А у нас было ощущение, что это шло от Сталина…

А дальше всё еще более усложнялось. Ну, например, я написал стихотворение «Еще не поставленные памятники», где назвал как одну из невинных жертв Сталина маршала Тухачевского. И – о его скрипке, как она сейчас воскрешается.

Волков: Скрипка Тухачевского – да, он же был изготовителем скрипок, скрипичным мастером.

Евтушенко: Да-да. Я напечатал стихи очень искренние, абсолютно. И вдруг получаю от моего же товарища, от критика Льва Аннинского письмо. Его биографический очерк о Тухачевском напечатал Виталий Коротич в «Огоньке». А в этом письме было написано, что перед тем, как быть самому арестованным, Тухачевский участвовал в обвинении маршала Блюхера и других. То есть совершенно другая картина!

Волков: Тухачевский участвовал и в подавлении Кронштадтского мятежа.

Евтушенко: А безжалостность его в подавлении крестьянских восстаний? То есть всё как-то начинало меняться в нашем сознании.

Волков: Ну, это уже в гораздо более поздние годы, перестроечные. А тогда, когда шестидесятнчество начиналось, это ведь было для вас принципиальной позицией: «возврат к ленинским нормам», правда?

Евтушенко: Совершенно верно. Сейчас я сказал бы, что нельзя учить историю по пьесам Миши Шатрова, но это были первые шаги тогда, первые наши открытия.

Волков: Пьесы Шатрова о Ленине шли с огромным успехом в «Современнике».

Евтушенко: Зал набит был ищущей молодежью. И Миша произносил такие идеологические речи! Его вроде бы прочили даже в будущие лидеры комсомола. Понимаете, у нас очень многие понятия были смещены – из-за путаницы, из-за недостатка информации. И только постепенно всё выстраивалось в другую картину. Мы еще не читали книгу Василия Гроссмана «Всё течет…», которая многим просто ударила по голове! Хотя мы уже к тому времени с большим уважением относились к Гроссману, потому что очень понравилась большинству из нас его книга об Армении – очень сильная книга. И другие, военные его книги.

Волков: А «Жизнь и судьба»?

Евтушенко: «Жизнь и судьба» – это было впоследствии. «Жизнь и судьбу» я прочел, уж если вы спросили, довольно поздно.

Я помню, мы поехали на один из конгрессов ПЕН-клуба, в котором советские писатели принимали гостевое участие. Это уже восьмидесятые. Конгресс проходилв Кельне. Перед поездкой нас собрал Александр Чаковский[51], который руководил всем. И Чаковский сказал: ни в коем случае не видеться с врагом-антисоветчиком Копелевым! «Если он будет подходить к вам, пожалуйста, я вас прошу, с ним ни слова, это враг самый настоящий! Перекрасившийся очень быстро, показавший своё истинное лицо». И первое, что я сделал в Кельне, – пошёл к Лёве Копелеву. Это был идеалист…

Волков: Марксист-идеалист.

Евтушенко: Да, и очень милый и очень хороший человек. И, честно говоря, мне он тогда даже больше нравился, чем герои Солженицына, которые с Копелевым полемизировали. Лева был мне близок своим интернационализмом. Он мне нравился просто по-человечески. Он был совершенно искренний, как большое дитя, и в то же время много говорил хорошего и умного. Но с кем же из нашей делегации я мог пойти к Копелеву? Со мной пошел только один человек – Василь Быков. Ну, я, может, никому и не предлагал, кроме него, – некого было приглашать. И у нас с ним произошла такая история.

Еще до этого я шел по улице Кельна – и вижу: в витрине магазина – книга Гроссмана, которую я так хотел достать! У меня были очень хорошие отношения с Семеном Липкиным, и я просил, чтобы он помог мне ее достать.

Волков: Это Липкин спрятал один экземпляр книги Гроссмана?

Евтушенко: Да, но тогда он сказал: «Я не знаю, у меня ее нет…» Короче говоря, я иду по улице Кельна – и рядом с тем отелем, в котором жила вся советская делегация, в белом, неиллюстрированном варианте стоит в витрине магазина «Жизнь и судьба»!

Волков: По-русски?

Евтушенко: По-русски! Это было первое издание! Его специально выпустили к приезду советской делегации! И, поскольку мы были с Быковым очень близки, я единственно кому сказал о том, что купил Гроссмана, это ему. И он попросил у меня на ночь эту книгу почитать. Не спал, читал всю ночь, а потом еще одну ночь.

Волков: Писатели, чтобы прочесть книгу, должны были ехать за границу!.. Это сейчас невозможно себе представить!

Евтушенко: Так и я бессонно читал ее, я не мог оторваться! И я сказал: «Вася, а почему ты себе не купишь?» – «Ну, Жень, ты что, не понимаешь, что со мной сделают, если у меня ее найдут?! Я ведь все-таки член партии – меня же сотрут в порошок, если узнают». И меня это потрясло! Потому что Быков был для меня символом бесстрашия. Фронтовик! Очень хороший человек, без страха и упрека! И вдруг я увидел, что он просто-напросто боится. Вот такое было время.

А я провез книгу в Москву. Может быть, это был первый экземпляр книги Гроссмана, который приехал в Москву. И Семену Липкину потом я все-таки шепнул: «А у меня есть „Жизнь и судьба“ Гроссмана…»

Волков: И как он отреагировал, помните?

Евтушенко: «Женечка, я это не комментирую», – вот что он мне сказал. Ну правильно себя вел, опытный человек…

Что меня, конечно, потрясло больше всего у Гроссмана…Все-таки для нашего поколения самое страшное был фашизм. И этот разговор комиссара с немецким идеологом… не помню, как его фамилия. Это меня просто потрясло! Когда гестаповец спокойно так говорит: у нас очень много общего, вообще-то говоря, мы близки. Вот до этого я никогда не доходил. Не доходил! И я в первый раз подумал: вот ведь в чем дело. Жестокость – одно из проявлений фашизма, это его trademark[52]. И то же с коммунизмом. Потом я вспомнил – я уже тогда читал «Крутой маршрут» Евгении Семеновны Гинзбург, – я вспомнил потрясшую совершенно меня историю, как немецкая коммунистка-коминтерновка показывала Евгении Семеновне следы от зажигалок, которые были сделаны в Германии гестаповцами, а потом в нашем НКВД. А уже после я вспомнил вдруг, как однажды моя тетя Ира сказала: «Так это же фашисты! Они только называют себя коммунистами. Мало ли как они себя называют…» Тетя Ира много мне говорила шокирующих вещей, когда я стал про это думать. Эти люди использовали идею, которая мне так нравилась, – идею социализма, коммунизма. Я о коммунизме еще мальчишкой прочел, и мне так понравилось! Во-первых, что не будет государств…