Шпионское наследие - Джон Ле Карре

— Да.

— А в ту ночь оно было вам известно?

— Да.

— Вы согласны с утверждением, что если бы вы ее трахнули, чего вы не сделали, как мы знаем, то это было бы не только вызывающим нарушением дисциплины, но еще и очевидным примером ваших дурных наклонностей и отсутствия самоконтроля, а также игнорированием уязвимости беглой матери в чрезвычайных обстоятельствах, которую только что лишили ее единственного сына? Вы согласны с таким утверждением?

— Да, согласен.

— Леонард, у вас есть вопросы?

Тот пощипывает красивую нижнюю губу кончиками пальцев и хмурится, не морща лба.

— Знаете, Кролик, это может показаться ужасно грубым, но у меня, похоже, нет вопросов, — признается он с задумчивой, недоумевающей улыбкой. — После всего сказанного. Мне кажется, pro tem[28] мы продвинулись настолько, насколько это возможно. И даже дальше. — Тут он доверительно обращается ко мне. — Я вам пришлю этот краткий список, Питер. Только я вам про Гарри не говорил ни слова. Нет, пожалуй, я передам его Кролику. Тайный сговор, — пояснил он, наградив меня очередной ласковой улыбкой, и потянулся к черному дипломату, давая понять, что затяжное собеседование, которого я ждал, закончилось. — Я, правда, все равно считаю, что адвокат-мужчина предпочтительнее. — Эта реплика в сторону адресовалась Кролику. — Когда дело доходит до неприятных вопросов, у мужчины есть маленькое преимущество. Меньше пуританства. Увидимся на всепартийной гулянке, Питер. Tschüss[29].

* * *

Трахал ли я ее? Да нет же, черт бы их побрал. Мы любили друг друга, молча, страстно, в кромешной темноте, в течение шести часов, которые переворачивают жизнь, и это был взрыв накопившегося напряжения и вожделения двух тел, желавших друг друга со дня появления на свет и получивших на всё про всё одну-единственную ночь.

И я должен был им открыться? Я задаю себе этот вопрос в подсвеченных оранжевым бликом сумерках, лежа без сна на своей тюремной койке на Долфин-сквер.

Я, которого с пеленок учили отрицать, отрицать и снова отрицать — учила та самая Служба, которая теперь пытается вытянуть из меня признания?

* * *

— Ты хорошо спал, Пьер? Ты собой доволен? Произнес хорошую речь? Сегодня возвращаешься домой?

Видимо, я ей сам позвонил.

— Как Изабель? — спрашиваю я.

— Красавица. Скучает по тебе.

— Он приходил опять? Мой невежливый приятель?

— Нет, Пьер, твой друг-террорист больше не приходил. Вы с ним смотрели футбол?

— Это в прошлом.

Я не обнаружил в досье ни слова — и, слава богу, ничего такого там не было — о днях и ночах, можно сказать, целой вечности, проведенной мной в Бретани, после того как туманным утром в Ле-Бурже, в 7.00, я передал Дорис из рук в руки Джо Хоксбери, главе парижского Центра. Когда наш самолет приземлился и по громкой связи объявили, что ожидают профессора Лессифа с супругой, я был готов воспарить от облегчения. А когда мы бок о бок спускались по трапу и я увидел черный «ровер» с дипломатическими номерами, где за рулем сидел Хоксбери, а сзади его молодая помощница из Центра, у меня радостно забилось сердце.

— А где мой Густав? — Дорис вцепилась в мою руку.

— Все будет хорошо. Это произойдет. — Я, как попугай, повторял пустые заверения Алека.

— Когда?

— Как только представится возможность. Они хорошие люди, сама увидишь. Я тебя люблю.

Помощница открыла перед ней заднюю дверь. Услышала ли она меня? Это безумное признание, которое выкрикнул мой внутренний голос. Не важно, что по официальной версии она не говорила по-немецки. Каждому дураку знакомо Ich liebe Dich[30]. Я направил Дорис к машине. Она неохотно влезла на упругое сиденье. Женщина уселась рядом и захлопнула дверцу. Я устроился впереди рядом с Хоксбери.

— Хорошо долетели? — спросил он, устремляясь за джипом с включенным сигнальным маячком.

Мы заехали в ангар. В полумраке двухмоторный самолет ВВС медленно вращал пропеллерами. Помощница выскочила из машины. Дорис сидела, бормоча что-то непонятное по-немецки. Мои безумные слова, кажется, не произвели на нее никакого впечатления. Возможно, она их не услышала. Или я их не произнес вслух. Помощница попыталась ее развеселить, но безуспешно. Я сел рядом и взял ее за руку. Она вжалась головой в мое плечо. За всем этим Хоксбери наблюдал в зеркальце заднего вида.

— Ich kann nicht[31], — прошептала она.

— Du must.[32] Все будет хорошо. Ganz ehrlich. Честное слово.

— Du kommst nicht mit?[33]

— Позже. После того как они с тобой поговорят.

Я вышел из машины и протянул ей руку. Она ее проигнорировала и сама выбралась наружу. Нет, она меня не услышала. Почти наверняка. К нам подходит дама в летной форме с бейджиком на груди. Дорис, зажатая между Хоксбери и дамой, позволяет себя увести к самолету. Подойдя к трапу, она останавливается, бросает взгляд наверх и, взяв себя в руки, начинает подниматься, держась обеими руками за поручни. Я все жду, что она обернется. Дверца в кабину пилота закрывается.

— Вот и всё, — бросает Хоксбери, не поворачивая голову в мою сторону. — Весточка от начальства: браво, вы сделали большое дело, теперь поезжайте домой в Бретань, отдыхайте и ждите вызова Самого. Вокзал Монпарнас вас устроит?

— Да, спасибо.

Может, братец Хоксбери, ты и любимчик Лондонского управления, но это не помешало Биллу Хейдону предложить мне твое место.

* * *

По сей день мне трудно описать бурю противоречивых эмоций, которые я испытал по возвращении на ферму, разбрасывал ли я с трактора навоз в поле или как-то еще демонстрировал, кто здесь хозяин. Не успевал я окунуться в ощущения той ночи, слишком мимолетные, чтобы их как-то определить, как тут же приходил в ужас от чудовищной безответственности моего маниакального, безрассудного поведения и от слов, которые я то ли произнес, то ли нет.

Вспоминая, как мы в тишине и мраке сжимали друг друга в объятиях, я пытался убедить себя, будто наша бурная любовь — всего лишь плод моего воображения, иллюзия, вызванная страхом, что в любую минуту чешская служба безопасности может выломать дверь в наш номер. Но достаточно было одного взгляда на характерные синяки, сохранившиеся на моем теле, чтобы понять, как я себя обманываю.