Пронск - Даниил Калинин

А быть может, и не было никогда единого народа? Может, где-то в глубине души мы так и остались северянами, вятичами, голядью, кривичами, полочанами и дреговичами, древлянами, полянами да уличами?! Может, русичам просто не хватило времени побыть единым целым после крестильной купели Владимира Красное Солнышко, из которой бывшие некогда разноплеменными славяне выходили единым народом? Распалась Киевская Русь уже при правнуках Владимира Святого на отдельные княжества, и с тех пор братская кровь щедро проливалась теми, кто еще не забыл: я кривич, он полянин, этот вятич, а последний и вовсе дрегович…

А с другой стороны, Микула и большинство ельчан (как и Егор) – северяне по крови. Но сражаемся мы бок о бок с вятичами и не видим различия друг меж другом. И уже спешит к нам на помощь сильное войско владимирцев, чье княжество возникло в землях голяди, да с ними степенно марширует полк тяжелых новгородских пешцев – ильменских словен… И все мы говорим на одном языке, все верим в единого Бога, все мы похожи друг на друга и для врага мы едины… Для монголов и покоренных мы все орусуты… Русичи.

Хотя ведь монголы первыми силой заставили сражаться русичей с русичами, погнав хашар (захваченных ими на Руси рабов) впереди себя живым щитом, принуждая засыпать рвы под обстрелом со стен и даже драться с единоверцами и родичами…

Так вот, рискуя собой едва ли не каждый день, я как-то перестал болеть душой за то, выйдет ли у меня остановить врага, обескровить, уничтожить его осадные орудия или нет. Вроде бы что-то и получалось, но жизнь каждый раз вносила свои коррективы в, казалось бы, красивые, четкие планы. Впрочем, если не ошибаюсь, еще Мольтке, гений кайзеровского генштаба, говорил: «Все планы, столь четкие и выверенные на бумаге, рушатся при первом выстреле с вражеской стороны». Не дословно, может, и не Мольтке это сказал, но очень жизненно… Мертвому все равно, что будет дальше, верно? Вот и я успел уже перегореть, ежедневно подвергаясь опасности.

Но вот сейчас я легонько, трепетно прижимаю к себе ту, что поверила в меня, что подарила мне свою любовь, свою честь, рискуя при этом вызвать ярый гнев крутого нравом отца и навсегда получить клеймо порченой… Ту, что понесла уже моего ребенка… Обнимая любимую, я словно проснулся от последних ее слов. Я понял, насколько мне страшно проиграть – не погибнуть в бою, а именно проиграть, не сумев оборонить Пронск, не остановив Батыя, не защитив Ростиславу и наше будущее дитя, чья жизнь только зародилась в еще плоском животике возлюбленной…

Я мягко отстранился от княжны, аккуратно взял ее ладошки в руки, грея своими, после чего сказал:

– Мне пора, Слава. Еще очень многое нужно успеть сделать перед штурмом, чтобы отразить его, и на все про все у меня лишь эта ночь. Я очень хотел увидеть тебя… И увидел. А заодно вспомнил, за что сражаюсь… И теперь уже точно не забуду.

Закончил я свою путаную речь легкой, виноватой улыбкой. В глазах же девушки промелькнуло огорчение напополам с пониманием, и она ласково улыбнулась в ответ:

– Иди, Егор, я все понимаю. Знай, я очень рада, что ты выжил, что здесь и сейчас ты с нами. Это словно держит меня… теперь.

Она не стала говорить про смерть отца – и так все понятно. А после короткой паузы любимая твердо произнесла, с абсолютной уверенностью в голосе:

– Я знаю – ты нас защитишь.

Произнеся нас, она положила руку себе на животик – и меня буквально захлестнуло волной щемящей нежности! А после – яркого гнева к захватчикам, посмевшим угрожать жизни моей любимой. Даже нет, не так – жизням моих любимых! Энергично встав (полученные эмоции меня здорово взбодрили), я уже шагнул к двери, кивнув княжне, но тут же остановился.

– А когда мы расскажем обо всем твоему брату? Мы теперь должны ведь… жениться?

Как я ни старался держать свой голос ровным, он дрогнул на последнем слове. Но Ростислава будто бы этого и не заметила и, мягко поднявшись с кровати, приблизилась ко мне практически вплотную.

– Обождать нужно. Теперь сорок дней траура по отцу, и не только по отцу. Не до свадеб сейчас, горе едва ли не в каждом доме… Вот остановишь поганых, тогда и поженимся.

Хм, сказала, будто: а вот устроишься на работу, тогда и… Не так-то это легко, остановить Батыя! Но любимая меж тем уже подалась вперед и сама первой поцеловала меня, неожиданно горячо и страстно, так, что в голове зашумело, и я, уже не контролируя себя, стиснул ее в своих объятьях да потянул подол платья вверх… Но тут за дверью раздались близкие шаги – и мы одновременно отпрянули друг от друга! Однако я не отказал себе в удовольствии посмотреть в ее шалые, затуманенные поволокой, блестящие глаза, полюбоваться счастливой улыбкой приоткрытого в порывистом дыхании рта, высоко вздымающейся грудью… После чего совершенно искренне произнес:

– Я люблю тебя!

И с каким же сердечным теплом, с каким мягким, лучащимся светом в глазах она призналась в ответ:

– А я люблю тебя…

Внутри меня что-то сладко замерло, и я был готов уже вновь заключить девушку в объятья, опять позабыть обо всем! Но тут половицы скрипнули уже под самой дверью, и, кивнув княжне, я резко дернул ручку.

На пороге замер Коловрат, недобро на меня взирая. После чего перевел взгляд на Ростиславу – и перед ней он уже смущенно склонил голову, не найдя при этом следов запретного, что могло бы произойти в светлице. Распрямившись же, боярин произнес:

– Сюда следует князь Михаил. Если ты уже все, что хотел поведать княжне, поведал, лучше бы тебе покинуть ее покои, Егор.

Я с легкой усмешкой кивнул Евпатию, после чего с показушной лихостью, предназначенной прежде всего для возлюбленной, ответил:

– Вот князь мне как раз и нужен! Он ведь мне кузнецов обещал да умельцев, что по дереву работают!

Легкий лязг металла, в основном издаваемый кольчугами или панцирями воев, перебегающих от бойницы к бойнице, шумное дыхание ратников да удаляющийся от меня по галерее облама голос священника, читающего молитву, – вот и все, что тревожит напряженную тишину внутри городней. И словно усмехаясь над ней, за кольцом стен тысячами голосов громогласно перекликается огромное людское море – море татар, начавших движение к крепости.

Прут впереди себя поганые крытый таран, тянут к башне обе катапульты, и десятки лестниц с железными крючьями поверху, и десятки скошенных штурмовых щитов в полтора человеческих роста. А первые ряды атакующих держат над головами фашины – тугие вязанки с хворостом, коими обычно закидывают ров… И, наблюдая за огромной толпой врагов, настоящей тьмой монголов и покоренных, начинаешь невольно повторять слова молитвы, услышанные от обходящего дружинников батюшки:

– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится…

Слова девяностого псалма, едва слышимо произнесенные вслух, всплывают в памяти Егора будто сами по себе, и так же, словно сами по себе, их шепчут мои губы. Но, странное дело, произнося их, я словно бы успокаиваюсь, а страх и вовсе отступает после строчки: