Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890-1918 - Мария Романова

В марте из-за болезни легких и проблем с нервами я выехала в Италию в сопровождении только горничной, а из Италии – в пункт моего назначения, в Афины. Греция была родиной моей матери, а я никогда там не была. Греция пошла мне на пользу. Память о матери была еще удивительно свежа в Греции, и меня с распростертыми объятиями встречали во всех слоях общества. Была чудесная весенняя погода. Я поехала на остров Корфу, где родилась моя мать, – остров из снов, с богатой и обильной растительностью, населенный людьми, отличающимися классической красотой.

В Афинах я познакомилась с художником-баталистом Скоттом и портретистом Ласло. Скотт находился в греческой армии во время ее последней военной кампании и вернулся в Афины, чтобы закончить свои картины и изучать солдат. Я попросила разрешения присоединиться к нему, и каждое утро мы работали вместе в огромном пустом сарае, который служил ему мастерской.

В апреле парусное судно, принадлежавшее русской Черноморской эскадре, было послано в Пирей, чтобы отвезти нас в Крым. Сестра моей матери, ее муж великий князь Георгий, впоследствии убитый по политическим мотивам, и их дети поехали со мной в Константинополь, где мы провели два дня. Он мне показался самым красивым городом, который я когда-либо видела, он мне показался почти сказочным.

В мае я возвратилась в Россию и провела лето в Царском Селе со своей тетей великой княгиней Марией, вдовой брата моего отца, Владимира. Отец и мачеха жили в своем новом доме поблизости и были совершенно счастливы, особенно мой отец, вновь оказаться дома в России. Моя тетя давала обеды и много развлекалась. Мачеха собирала нити старых дружеских уз и завязывала новые отношения. При дворе проходили празднества в честь приезда господина Пуанкаре, президента Франции.

Я не знала, что суждено мне в будущем, и испытывала смутное беспокойство. И к этой лично моей неуверенности добавлялась тревога вообще, которую было трудно охарактеризовать и которая тяготила меня точно так же, как в давние времена в Ильинском при приближении грозы. Я помню одинокие прогулки в парке Царского Села, когда это чувство становилось настолько сильным, что вытесняло все другие мысли из моей головы.

Сообщение об убийстве в Сараеве дошло до нас, когда мы были в Красном Селе, ожидая приезда французского президента Пуанкаре.

Это был день офицерских скачек, и присутствовал император вместе со своей семьей. Сообщение об убийстве быстро распространилось в густой толпе, которая тут же поняла всю важность этой новости. Сам воздух, казалось, вдруг вызвал у всех озноб. Хорошо одетая и оживленная до этого толпа притихла, и люди начали перешептываться между собой.

Моя тетя, великая княгиня Мария, и я вернулись в Царское Село встревоженные. Ее дом, до этого всегда заполненный гостями, внезапно опустел. Теперь тетя Михен и я все время были одни, без конца обсуждая повороты политических событий и с беспокойством ожидая их исхода.

Погода оставалась чрезвычайно теплой. Днем я бродила в одиночестве по Царскосельскому парку, пыльному и безжизненному, или шла через дорогу к дому моего отца. И там я испытывала то же самое необычное беспокойное состояние.

Неизбежность войны стала очевидной. Я страшилась ее, и превыше всего страшилась еще одной разлуки с Дмитрием. Как только вышел приказ о мобилизации, я поехала в Санкт-Петербург, чтобы быть рядом с ним. Мне было невыразимо трудно видеть, как он занят приготовлениями к возможной военной кампании. Я смотрела на его мальчишескую фигуру и юное лицо почти с материнской нежностью.

Несмотря на ликование, которое разделяли все русские, он с большой серьезностью относился к задаче, которая стояла перед ним. Но бравады в нем не было. На самом деле я никогда еще не видела его таким серьезным. Мы прожили эти несколько очень трудных дней в тесном контакте, пытаясь утешить друг друга, и наши отношения снова стали совсем простыми, как в детстве. В своих разговорах мы перескакивали с самых мрачных замечаний на глупейшие анекдоты.

2 августа мы с Дмитрием поехали в открытой коляске в Зимний дворец, где император должен был сообщить об объявлении войны. У Дмитрия в летней форме своего полка был бравый вид, а я была одета в яркое легкое платье. Мы привлекали внимание людей на улицах, но я надеялась, что они не видят моих глаз, наполненных слезами.

Площадь перед Зимним дворцом была так забита народом, что было трудно проехать, и мы двигались со скоростью пешехода, постоянно останавливаясь. Несмотря на огромную толпу, было тихо, лица людей казались суровыми и сосредоточенными. Над головами развевались знамена, блестели на солнце хоругви. Казалось, что впервые в жизни люди сознательно взглянули на события, столь значительные и для них, и для всей страны.

Мы вошли во дворец и вместе со всей царской семьей, возглавляемой императором и императрицей, отправились в Николаевский зал, где спели «Те Деум».

Во время пения гимна я обвела глазами собрание. Здесь тоже, несмотря на яркие, праздничные наряды собравшихся, лица у всех были напряжены и серьезны. Руки в длинных белых перчатках нервно теребили носовые платки, а под большими, по моде того времени, шляпами у многих глаза были красны от слез. Мужчины задумчиво хмурились, переминаясь с ноги на ногу, поправляя сабли или пробегаясь пальцами по сверкающим наградам, приколотым на груди.

После богослужения и оглашения манифеста император и императрица вышли на балкон. Люди на площади все как один встали на колени, и тысячами голосов зазвучала выразительная, красивая и волнующая мелодия российского государственного гимна.

Долго после этого толпа не могла успокоиться. Каждый раз, когда монархи уходили с балкона, люди требовали их появления и приветствовали их громкими криками «ура!», пели «Боже, царя храни». Когда мы с Дмитрием ехали домой в своей коляске, прокладывая себе путь через толпы людей, доброжелательные лица теперь с сочувствием смотрели на мои распухшие от слез глаза, которые я больше и не пыталась прятать, и ласковые улыбки встречали нас везде.

В России, которая уже прощалась со своими первыми полками, повсюду царил подъем величайшего патриотизма, в подлинности которого никто не мог сомневаться. Чувство сплоченности нации, чувство национального единства было искренним. Это ощущалось везде. Беспорядки на фабриках, которые вспыхнули в начале июня, улеглись, как только была объявлена мобилизация. Политические деятели почти всех партий вступали в различные военные и вспомогательные организации. Это был единственный период, насколько я помню, когда русские, оставив в стороне споры и разногласия, взялись за выполнение своих задач четко и энергично. Та неопределенность цели, которая была характерна для нашего национального характера, в тот момент исчезла.

Накануне отъезда на фронт Конногвардейского полка на площади перед собором пели «Те Деум». Полк выстроился вокруг возвышения для священника, образовав квадрат. Возникало чувство страха и боли при виде этих правильных шеренг мужчин, стоявших на молебне плечом к плечу с фуражками в руках, одетых в новую полевую форму, с такими молодыми жизнерадостными лицами! Как обычно, самые лучшие мужчины страны должны были идти первыми. Где, в каком месте этих правильных рядов появятся первые бреши? И сколько этих людей возвратятся с войны?