Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев - Хелен Раппапорт

В появившихся позже аналитических очерках о событиях февраля часто проводятся сравнения с Французской революцией 1789 года. Взятие «Крестов» в особенности напоминало взятие Бастилии. Филипу Шадборну, возвращавшемуся поздним вечером к себе домой на Петроградскую сторону, где его ждала жена, пришла в голову аналогия с «Повестью о двух городах» Чарльза Диккенса. Весь Каменноостровский проспект (главная дорога, ведущая на Петроградскую сторону от Троицкого моста) был «буквально затоплен огромными массами революционеров, которые все прибывали и прибывали. Они прибыли сюда прямо с мест сражений, чтобы провозгласить победу и склонить на свою сторону всех, кто еще не определился, заставить поверить в свою пламенную цель. Это была искренняя и серьезная толпа, чуждая бахвальству и вандализму. Ее нрав был подобен русской музыке – в нем были надрывная мощь и безрадостный оптимизм. Среди толпы сновали серые армейские грузовики, битком набитые солдатами, женщинами и мальчишками с алыми знаменами. На их штыках болтались обрывки красного кумача, костры освещали их бледные лица с жадными глазами. То и дело проезжал автомобиль с открытым верхом, с трудом прокладывая себе путь сквозь толпу, останавливаясь через каждые полсотни метров, чтобы студент прочитал короткую речь, и снова продолжал свое движение, а по пути сестры милосердия разбрасывали пачки бюллетеней. Социалисты издавали свою пропагандистскую литературу с такой скоростью, что казалось, будто за строчками их воззваний бурлили давно сдерживаемая энергия и все, что не было высказано за эти годы. В воздухе витали странные клочки бумаги, такие, каких никогда раньше не видали в этом городе, с заголовком «Мы просили хлеба, а вы накормили нас пулями»»{354}.

В конце концов Шадборн просочился сквозь толпу у Троицкого моста и ему удалось в полной мере оценить «величественный вид, открывшийся ему»: «По правую руку от меня вздымались башни и зубчатые стены Петропавловской крепости, которая служила и тюрьмой, их мрачный силуэт четко просматривался на фоне заходящего солнца, это было подобно закату великой династии. Слева все небо было, как расплавленное золото, на нем виднелись гигантские раздвоенные языки пламени – это горели Верховный суд, другие суды и тюрьмы, орудия несправедливости прежнего режима, который уступал место новому». Когда Шадборн с женой ложились спать в ту ночь, «небо в окнах все еще пламенело от пожаров. То и дело раздавались щелчки винтовочных выстрелов, а вопли ватаг хулиганов доносились и сквозь двойные рамы»{355}.

Честер Свиннертон и его коллеги тоже смотрели на полыхавшие за Невой пожары на Петроградской и Выборгской сторонах со своего удобного пункта наблюдения в банке – «одно большое яркое красное зарево на горизонте и несколько помельче, и постоянно раздающееся прерывистое буханье пушек». Это напомнило ему о праздновании Дня независимости дома, в Америке: «Люди на улице, казалось, пребывали в праздничном настроении», – однако, подумалось ему, это «просто счастье», что им негде было достать вдоволь спиртного{356}.

Вернувшись в свой номер в гостинице «Астория», офицер британского флота Оливер Локер Лэмпсон был совершенно уверен: «В ту ночь правила революция, а поскольку получить точные известия о событиях было невозможно и обо всем ходили самые дикие слухи, я открыл двойные окна моей комнаты и выглянул наружу. Радостные крики множества людей слились в единый мощный гул города, сквозь него слышались непрерывный стрекот выстрелов и трескотня пулеметов. Небо на востоке было ярко освещено, и казалось, что горело много зданий»{357}.

«Петроград полыхал огнями, как будто шел грандиозный фейерверк», – вспоминал Уильям Гибсон. Ночное небо являло собой захватывающее зрелище, а от событий в городе голова шла кругом, но некоторые, например генерал-майор Нокс, уже заглядывали в будущее, за пределы опьяняющего волнения этого момента: «Тюрьмы были открыты, рабочие вооружены, солдаты остались без командиров, создавались рабочие советы в противовес Временному комитету, составленному из числа избранных представителей народа». Все это вызывало серьезную озабоченность. По мнению Нокса, Петроград «полным ходом двигался к анархии»{358}.

В понедельник вечером в Петрограде все еще была слышна ожесточенная стрельба; ко вторнику, 28 февраля, восставшие реквизировали значительное количество пулеметов и «весьма успешно» использовали захваченные броневики{359}. Солдаты во множестве бесцельно шатались по улицам, нервируя обывателей. Мэриэл Бьюкенен наблюдала из британского посольства, как группа таких солдат пересекла Неву, направляясь с Петроградской стороны; они, казалось, уже «с трудом держались на ногах, потеряв выправку; они выглядели неопрятными, оборванными и расхлябанными, с расстегнутыми воротниками, шапками набекрень, с патронташами, привязанными веревками, бечевками или красными лентами». У некоторых из них, в нарушение устава, к поясу были пристегнуты офицерские сабли, у других «были засунуты в карманы или висели на шее на веревке по два-три пистолета»{360}.

Неудивительно, что с учетом ситуации на беспокойной Петроградской стороне, откуда приходил весь этот сброд, Филип Шамбрюн стал бояться за свою жену и маленького трехнедельного сына и с благодарностью принял предложение остановиться у друзей на Французской набережной. Однако извозчика невозможно было достать, а Эстер Шамбрюн была еще слаба, и двое его друзей должны были помочь ей проделать необходимый путь по городу со своим мужем, который нес ребенка. Когда они вышли на улицу, его жена увидела толпы народа, баррикады и артиллерийские орудия, – и у нее сдали нервы. «Каждый раз, когда раздавался выстрел, – вспоминал Филип, – она взывала ко мне: «Не дай им убить моего ребенка!» – а прохожие останавливались, смотрели на нее, и их глаза были полны слез. После того как они благополучно добрались до дома своих друзей, супружеская пара «наблюдала за ходом революции из окон», из которых открывался вид на набережную; они видели, как мимо с ревом, громко гудя, проносилась вереница автомобилей. Улицы, как и накануне, были заполнены ликующей толпой, которая громила полицейские участки и «выбрасывала полицейские архивы из окон в полыхавшие костры» с «праведным наслаждением»{361}.