Остров Сахалин - Эдуард Веркин

Увидев нас, Синкай поставил свою гирю на пол и галантно поклонился, за годы каторги он не растратил куртуазности своего характера. Надзиратель, как всегда приписывая мне не свойственные функции, объявил Синкаю, что с ним хотят пообщаться господа инспекторы, и если у него есть пожелания, жалобы или предложения, он может смело их излагать.

Если честно, я смутно представляла, о чем говорить с Синкаем, он слыл человеком образованным, практически энциклопедистом, с оригинальным мышлением и бойким пером, и, судя по его виду, годы, проведенные в каторге, лишь обострили злой ум и наполнили его еще большей желчью. Мне не хотелось толковать о пустяках, не хотелось вспоминать прошлое, и уж тем более я не была настроена выслушивать жалобы Синкая на засилье клопов или стоны о недостатке витаминов в тюремном рационе.

На деле все опасения оказались совершенно напрасными. Синкай, узнав, что я ученица профессора Ода, проявил необычную осведомленность о положении дел в современной футурологии, чем меня, безусловно, озадачил.

– Это интересно, – говорил Сиро, прохаживаясь по своей камере и то и дело прикасаясь пальцами к вискам. – Это очень интересно, в свое время я обращался к некоторым работам… Конечно, практическая футурология профессора Ода не имеет ничего общего с той наукой, что возникла в начале двадцатого века на стыке маргинальной философии и фантастической беллетристики. Да, тогда футурология воспринималась несколько вульгарно, как набор гадальных карт, позволяющих определить, как будут выглядеть кофемолки через пятьдесят лет, и узнать, сумеет ли человек добывать электричество из грозовых облаков. Сами же футурологи, по большому счету, походили на ярмарочных гадалок, предсказывающих судьбу по жженым бараньим лопаткам и полированным хрустальным сферам. Собственно, те, первые футурологи, ими и являлись, профессиональными врунами на содержании у нарождающихся транскорпораций. Задачей их было шокировать публику ужасами грядущего или прельстить ее же этого грядущего перспективами. С помощью этих талантливых фантазеров, а часто лгунов, в массы внедрялись банальные и даже ненужные товарные предпочтения и целые модели поведения. Футурологи проституировали будущее, они населяли его бестиями, настолько же безумными, насколько безумны были их создатели…

Синкай продолжал пересказывать краткое содержание статьи «Футурология: пришествие № 2», опубликованной профессором Ода после демобилизации из Императорской армии и по сути заложившей основы. Мне, если честно, хотелось услышать нечто оригинальное, однако длительное отсутствие общения с образованными людьми сыграло с Сиро злую шутку, прерывать же его я не решалась, опасаясь рассердить.

Лучше бы он почитал стихи. Свои, чудесные, те самые, из старых. Но Сиро, кажется, больше не помнил своих стихов.

– Сегодняшняя футурология сделала качественный шаг вперед, – говорил он. – Это уже не пыльная фантастика, дискредитировавшая себя временем, это активная практика, искусство взаимодействия с послезавтра. Сегодня она чем-то напоминает классический маркшейдер кунст. Современный футуролог не предсказывает, не ясновидит и не прозревает, он давно отряхнул затхлый прах провиденциализма со своих ступней, современный футуролог взаимодействует! Его символ – стальная игла! Он размечает границы будущего, купирует ложные тропы, закладывает основы! Это хирург, отсекающий гнилое мясо истории, акушер, повивальная бабка грядущего…

Синкай несколько возбудился, он нажимал пальцами на виски так сильно, что на них образовались глубокие впадины, в неверном свете, проникающем сквозь окно каземата, казалось, что пальцы Синкая погружаются в голову, точно он пытался осязать ими сами свои мысли. Гиря скрипела по полу.

– Идея о том, что не только мы можем влиять на будущее, но и будущее на нас, удивительным образом превратила псевдонауку, какой, собственно, и была всегда футурология, в отточенный инструмент для разметки пути. Вы, конечно, знаете, что практически все, кто занимался современной футурологией, – ветераны Войны? Это не случайно. Да, в Токио была одна из лучших школ… Наверное, даже лучшая. Технологический рывок, произведенный страной на рубеже тысячелетий, привел к тому, что мы очутились в будущем гораздо раньше остального мира, и именно мы приняли на себя весь его блистающий натиск. И этот натиск был яростен и прекрасен одновременно. Возможно, именно поэтому мы и уцелели… Знаете, Сирень, я ничуть не жалею, что мне пришлось жить в то время…

В голосе Синкая проскользнула заметная печаль.

– Впрочем, как отмечали еще древние, времена не выбирают. Блаженны те, в чьих рукавах ветер… Мне кажется, мы с вами встречались прежде, не так ли?

– Вряд ли, – сказала я.

Синкай улыбнулся:

– Но вы здесь не случайно. Профессор Ода зашел в тупик, понимаю… Он слишком рьяно пытался подержаться за бороду Бога, и старику это не понравилось…

Синкай усмехнулся:

– Будущее, как любая равновесная система, начало сопротивляться вторжению. И профессору потребовалась новая парадигма, способная объяснить некоторые нестыковки и сбои, – и вот вы здесь.

Синкай поклонился, я почувствовала, как за спиной у меня насторожился Артем. Все же он опасался Синкая, причем серьезно опасался.

– Я был немного знаком с профессором. – Синкай прислонился к стене, поглаживая ее пальцами, поеживаясь плечами. – Разумеется, во времена столь давние, вы вряд ли… Я читал его работы по второму уровню практической футурологии, они не безнадежны. И поэтому вы здесь, да, поэтому… Наверное, вы хотите спросить меня про будущее?

– Нет, – почему-то сказала я. – Хочу спросить другое… Вы сочиняете стихи?

Синкай замолчал. Он стоял у стены, лицом к ней, приложившись лбом к неровной бетонной поверхности.

– У вас были прекрасные стихи, – сказал я. – Гениальные. Я помню ваши стихи. Однажды я слышала, как вы их читаете, зимой, на старом телеграфе. Помните? Старый телеграф.

Синкай рассмеялся. Я думала, что он скажет, что тогда, зимой, на старом телеграфе он был молод, и глуп, и наивен, не знал, что к чему, но Синкай даже не пожал плечами, и я не стала его спрашивать о будущем. Он ни черта не понимал в единорогах, он лишь смеялся.

Потом надзиратель второго корпуса проводил нас в свой кабинет, где продемонстрировал текущие достижения его подопечных: в основном это были шахматы и уродливые, вырезанные из камня миниатюры, отдаленно напоминающие нэцке. Я отметила, что каторжные скульпторы совершенно не использовали в своих работах образ человека. Резцы их были направлены больше в сторону животного мира: среди работ попадались рыбы, кальмары и другие морские обитатели, выполненные с разной долей условности. Артем, усмехнувшись, указал пальцем на скульптурку доисторического ящера – кто-то из заключенных воплотил в камне тираннозавра. И никакого единорога. Хотя какие уж тут единороги. Радушный надзиратель подарил нам несколько самых искусных – с его точки зрения – поделок, среди прочего мне досталась, в общем-то, красивая и тонко изготовленная рыбка, а Артему почему-то девятиногий осьминог.

Третий блок. В отличие от двух предыдущих он состоял из трех этажей, на которых все обустраивалось уже обычным тюремным образом: камеры представляли собой большие помещения с низким потолком и узкими окнами, расположенными на высоте человеческого роста. Вдоль стен тянулись длинные односкатные нары, на которых спят каторжные, как правило, подложив под себя коврик из синтетического волокна; такие же, только двускатные, нары располагались и по центру камеры.