Остров Крым - Василий Аксенов

Несколько вспышек. Кто допустил сюда «папартце»? В разныхуглах зала легкая паника. Кто снимал? Кого снимали? Ни охотник, ни цель необнаружены.

Лучников вышел во двор, мощеный средневековым бесценнымбулыжником. Одна стена замкнутого четырехугольника сияла на все три этажа, втрех других лишь кое-где тлели огоньки, сродни средневековым. В небе летеларастрепанная тучка. Отличаются ли тучки нашего века от тучек XVI? Должно быть,отличаются – испарения-то иные… Бывал ли я в XVI веке? Пребывает ли он во мне?Что-то промелькнуло, некое воспарение души. Миг неуловим, он тут жепревращается в дурацкое оцепенение.

Заскрипели открываемые по радио средневековые ворота и водворе, галдя, появилась вся кинобанда во главе с могучей фигурой Октопуса.Лучников отпрянул к темной стене, потом проскочил на улицу Святых Отцов. Где-топоблизости всхрапнул заводящийся мотор. Он сделал несколько шагов по узкомутротуару. Какая-то темная масса – моточудовище – пронеслась мимо. В сдержанномее рычании мелькнуло два хлопка: мгновенное и сильное давление на виски, легкийзвон; спереди и сзади выбиты из стены две кафельные плитки. Прохожий закричалот ужаса и спрятался в нише. Лучников выхватил свой пистолетик из потайногокармана, опустился на одно колено и прицелился. В ста метрах впереди на углунабережной автомобиль притормозил. Добропорядочно и солидно зажглись стоп-фары.Лучников положил пистолет в карман. Автомобиль медленно сворачивал за угол, какбы предлагая себя несущемуся мимо постоянному потоку машин.

Голова слегка кружилась. Ощущение, похожее на глубокий нырокпод воду. Небольшая контузия. Трудно все же не попасть, если стреляешь в упорна узкой парижской улице. Пугали.

– Месье, выходите! – крикнул он человеку,спрятавшемуся в нише. – Опасность миновала!

Скрипнула дверь, появилось бледное лицо. – В васстреляли, месье? Вот так дела! Я вижу такие дела впервые. Просто как в кино!

– Такова жизнь. – ухмыльнулся Лучников. –Идешь себе по улице, вдруг – бух-бух! – и вот результат: я вас еле слышу,месье.

– Проклятые иностранцы, – такова была реакциянапуганного парижанина.

Лучников согласился:

– Всецело на вашей стороне, месье, хотя и сам сейчасимею несчастье относиться к этой категории. Однако у себя, в своей стране, я неявляюсь иностранцем и, как и все прочие граждане, страдаю от этого сброда.Поменьше бы ездили, побольше бы сидели дома, в мире было бы гораздо спокойнее.Согласны, месье?

Замки в «рэно-сэнк» были открыты и все подарочные упаковкираспороты ножом. Подарки, однако, как будто в неприкосновенности. Быть может,рука у подонка не поднялась испортить дорогие вещи? Может быть, солидныйчеловек, знающий цену деньгам. Так или иначе, но Таньке опять повезло.

Уехать с ней. Отнять, наконец, ее у десятиборца, жениться,уехать в Австралию или, еще лучше, в Новую Зеландию. Наплевать на все проклятыерусские, островные и материковые проблемы. Писать беллетристику, устроитьферму, открыть отель… Что за огонь жжет нас неустанно? Далась мне Общая Судьба!Да не дурацкая ли вообще проблема? Да уж не подлая ли в самом деле? Все чащеслышится слово «предатель»… теперь уже и пульками из бесшумного оплевывают.Игнатьев-Игнатьев, конечно, горилла, пианист Слава – лабух, с него и взяткигладки, но ведь и умные люди, и порядочные, и старые друзья уже смотрят косо…Идеология прет со всех сторон, а судьба народа, снова брошенного своейинтеллигенцией, никого не волнует… С мерзостью в душе и с головной болью онпроехал бульвар Сен-Жермен, где даже в этот час кишела толпа; уличный фиглярразмахивал языками огня, ломались в суставах две пантомимистки.

Возле его отеля в маленьком кафе сидел на веранде одинчеловек. При виде Лучникова он поднялся. Это был генерал барон фон Виттесобственной персоной. Поднятый воротник тяжелого пальто и деформированная шляпароднили его с клошарами.

– Я ни разу за последние годы не покидал своегоарандисмана, – проговорил старик, выходя из кафе навстречуЛучникову. – После вашего ухода, Андрей Арсениевич, настоящий штормразыгрался в моей душе.

Лучников смотрел на генерала и совершенно неожиданно длясебя находил, что он ему нравится. Мешки на лице, подрагивающие жилки, окуроктолстой желтой сигареты «бояр» в углу рта, пачка газет, торчащая из карманаобвисшего кашмирового пальто – во всем этом теперь чувствовалось полноеотсутствие фальши, истинная старость, не лишенная даже определенной отваги.

– Что ж, давайте пройдем в отель, – пригласил онстарика. По лицу фон Витте проплыла смутная улыбка.

– О нет, вряд ли это будет очень ловко, – сказалон. – Там, в холле, вас ждут…

– Меня? Ждут? – Лучников резко обернулся в сторонуотеля.

Сквозь стеклянную дверь виден был дремлющий ночной портье,кусок ковра, половина картины на стене, пустое кресло. Окно холла былизадернуты шторами.

– Какие-то приятные персоны, – проговорил фонВитте. – Впрочем, Андрей Арсениевич, мне и нет нужды заходить внутрь. Япросто хотел ответить на ваш вопрос, а это займет не более пяти минут.

Он вынул нового «боярина», закурил, на минуту задумался, какбы отвлекаясь в те отдаленные времена, когда его принимал Сталин. Лучниковприсел на капот «рено», нагретый, словно прибрежный камень где-нибудь на пляжев Греции. Он подумал о «приятных персонах». «Кто же эти приятныеперсоны, – устало, без страха, но и без отваги думал он. – Сразуначну стрелять, без разговоров». Он не удержался и зевнул.

– Сталин сказал мне тогда дословно следующее: «Нашнарод ненавидит белогвардейское гнездо в Черном море, но пока не возражает противего существования. Нужно подождать каких-нибудь пятьдесят лет. Возвращайтесь вПариж, генерал, и боритесь за правое дело».

Передавая речь Сталина, фон Витте, конечно, не удержался отимитации грузинского акцента.

– Так я и думал, – сказал Лучников. – Вы меняне удивили. Неожиданность – только конкретность исторического срока. Пятьдесятлет, кажется, еще не истекли, а?

Фон Витте слабо улыбнулся своим воспоминаниям.

– Это был мой последний визит в Москву. В тот вечер ясмотрел «Лебединое озеро» в Большом. Божественно!

– Спасибо, Витольд Яковлевич, – крайним усилиемволи Лучников изобразил понимание исторического значения этой минуты, крепкопожал большую мягкую генеральскую руку. – Простите нас за некоторыерезкости, но поверьте… я весьма ценю… и я был уверен, что в конце концов… – тутон иссяк.

Старик сломал свою сигарету и сразу же вынул новую.

– Вы были правы, Андрей Арсениевич, – вдругосипшим голосом проговорил он. – Я прожил жалкую и страшную, полностьюнедостойную жизнь…