Либерия - Марина Голубева

— Татя али вора какого-нибудь кнутом бьют. Эка невидаль! У нас, почитай, что ни день кого-нибудь на «кобыле» секут, а то языки рвут или носы, уши да руки рубят. Не знал что ли?

— Прямо на базаре?!

Алексей, конечно, знал, что в XVII веке была система жестоких наказаний за малейшие проступки. Но одно дело знать, другое — столкнуться с этим, в общем-то, обычным для людей явлением в реальности. Судя по всему, вопли, доносившиеся от центра торговой площади, никого не удивляли и не пугали. Большинство на них не обращали никакого внимания, лишь несколько человек, видимо, от нечего делать, стали проталкиваться к месту наказания.

— А где же еще? — отводя глаза, буркнул Малой. — Чтобы все, стало быть, видели, и другим неповадно было. Ну, бывай, Алешка. Пойду-ка я подальше… не люблю этого…

Малой махнул рукой и растворился в толпе.

— Пойдем, пойдем и мы отсюда, — теребила молодого человека дрожащая лесавка. — Страшно здесь, плохо. Ты не чуешь?

— Да, да…

Алексей тоже ощущал, как воздух становится гуще и перед глазами начинают мелькать знакомые дрожащие нити. Смотреть на казнь не хотелось, но это был шанс обнаружить источник черной паутины.

— Подожди меня здесь. Не бойся, никто тебя не тронет, — постарался успокоить лесавку молодой человек, — только не уходи никуда. Я скоро вернусь.

Толпа рядом с местом казни стала плотнее, и пришлось буквально продираться, работая локтями. Раздавшийся совсем рядом крик раскаленным штопором ввинтился в мозг, от кислой вони множества человеческих тел, засаленных тулупов и армяков, сдобренной запахами страха и злобы, замутило. Алексей сжал зубы, стараясь не поддаваться неприятным ощущениям и не потерять контроль над сознанием. Неожиданно он выскочил из гущи людей на открытое пространство и оказался прямо перед деревянным помостом, заваленным почерневшей от крови соломой. На «кобыле» — толстой доске с прорезями для рук — был привязан обнаженный до пояса человек. На голой, посиневшей от холода спине — кровавые полосы, разбитые губы дрожат, а волосы ледяными сосульками спадают на лицо. Рядом мужик с кнутом, размахивается, бьет сильно, с плеча, с оттяжкой. Кнут полосует кожу, сдирая до мяса, и рвется в дымное небо крик боли.

— Торопиться кат-то, частит удары, — комментировал работу заплечного дел мастера щуплый мужичок в подпоясанном веревкой армяке.

— Как не торопиться-то? — отвечал ему стоящий рядом такой же серый и тощий парень. — Ить, не лето! Пока сорок ударов получит, замерзнет, поди.

— Ништо! — хмыкнул мужичок. — Чай, под кнутом-то быстро согреется. Ему еще язык рвать будут, сказывали. Дождемси?

— А то! Пусть не балаболит языком-то! Сказывали, будто кричал вор-то, что, де, жив царевич Дмитрий, де, надо его на царство кликать, а худородного Бориса прогнать. Де, за ним, за Дмитрием-то, сила — поляки да шведы.

— Дурак! — согласился тот, что постарше. — Кого кликать-то? Где тот Дмитрий? А поляков да шведов нам не надоть — своих дармоедов не прокормить.

— А, может, правду кричал человек-то? — встрял в разговор третий, зло сверкая глазами и выставив вперед клочковатую бороду. — За правду-то скорее язык вырвут, правды-то нонче, ох, как боятся. Коли бы брехал, так никто бы и не суетился. Я вот от верного человека слышал…

— Слышал, так молчи! — рявкнул на него мужик в армяке. — Я твои враки знать не хочу — мне своя спина дорога.

Человек на «кобыле» снова взвыл после очередного удара, задергался всем телом, засучил ногами, а палач уже снова замахивался.

Алексея трясло, окружающий мир превратился в черно-белый негатив, затянутый серой дымкой. От мельтешения нитей паутины, местами толстых как корабельные канаты, закружилась голова, рот наполнился вязкой слюной, которая закапала с удлинившихся клыков. Начавшаяся трансформация испугала и привела в чувство. Алексей постарался дышать спокойно и глубоко, загоняя зверя в самый отдаленный уголок души, отвернулся от окровавленного тела и сосредоточился на паутине. Толстые, дрожащие нити тянулись и к человеку на помосте, и к палачу, и к спорящим рядом с ним мужикам, закручивались тугими жгутами в толпе, местами напоминая комки спутавшейся в колтуны пряжи. Молодой человек заметил, что некоторые из тех, кого коснулась паутина, торопились убраться подальше, суетливо протискиваясь сквозь толпу, другие, наоборот, подходили к самому помосту, вытягивали шеи, выглядывая из-за спин стрельцов, кричали что-то злобное, матерились, брызгая слюной. Сил смотреть на это уже не было, к горлу подкатывала тошнота, и Алексей начал выбираться из толпы, с брезгливостью шарахаясь от черной дряни, облепившей людей.

Наконец помост скрылся из вида, дышать стало легче и как всегда внезапно исчезло видение паутины. Никакой пользы это зрелище Алексею не принесло — он так и не смог определить, откуда тянутся черные нити. Оказалось, что точек выхода паутины такое множество, что Боровицкий холм напоминал дуршлаг, словно под Кремль кто-то закачал сотни тонн черной мерзости, и она теперь сочится изо всех пор.

С трудом приходя в себя, молодой человек остановился у лавки, где оставил лесавку, и обреченно вздохнул — девушки там не было.

— Вот этого я и опасался, — проворчал он, оглядываясь. — И где я ее теперь искать буду?

Не заметив в округе никого, хоть отдаленно похожего на стройную девушку в зеленой шубке и цветастом платке, Алексей обратился к ближайшему лавочнику, торговавшему конской сбруей, седлами и еще какими-то кожаными ремешками.

— Почтеннейший, ты тут девицу в зеленой шубке не видал? Я наказывал ей меня здесь ждать и никуда не ходить, а она, видно, не послушалась.

— Девки, они все такие! — хохотнул дородный купец с седой во всю грудь бородой. — У меня две таких вертихвостки растут, так спасу никакого нет. А девку твою видел, она вон по тем рядам пошла, где щепным товаром торгуют.

Алексей поблагодарил купца и кинулся в указанном направлении, думая сможет ли он использовать волчий нюх и найти лесавку по запаху. Но в такой толпе это было сомнительно. К счастью, Леся быстро обнаружилась у лавки с деревянной расписной посудой. Блюда и плошки, крутобокие ковши с затейливыми ручками, ложки всех размеров — от больших половников до крошечных, детских ложечек, огромные чаши-братины и маленькие чарки были расписаны яркими цветами, завитками травы и диковинными птицами. Покрытые блестящим золотистым лаком они выглядели нарядными и дорогими. Улыбающийся торговец лихо наигрывал на деревянных ложках, явно красуясь перед девушкой, любующейся его товаром.

— Леся! Вот ты где! — Алексей, облегченно вздохнув, подошел к девушке. — Я же тебя просил подождать меня и никуда не уходить.

Лесавка обернулась и обиженно фыркнула:

— Там скучно было, а тут, гляди, какая красота! И дядька ложками стучит уж больно затейливо. Мне страшно было, а как услышала этот стук, так стало легко и радостно.

— Скучно ей, видите ли! А если бы ты потерялась здесь?

— Не сердись, я сама бы тебя нашла, — отмахнулась Леся. — Я вот это хочу. Можно?