В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945 - Юрий Владимиров

Как от переводчика Саши и полицая Феди Журавского, от меня фельдфебель потребовал вести «систематическое воспитание своих пленных товарищей». Надо было напоминать им о необходимости «вести себя прилично, особенно перед немецким населением».

«Некоторые пленные, – говорил фельдфебель, – кричат немцам: „Гитлер капут“ – и заявляют, что Германия проиграет войну, а когда русские придут, то они за все жестоко отомстят и не оставят нетронутой ни одну женщину. Такое совершенно недопустимо. И за такие действия этих явных дураков будут строжайше и безжалостно наказывать экзекуцией, помещением в карцер или переводом в штрафной лагерь, причем пострадают не только они сами, но и мы – их воспитатели». Фельдфебель пояснил мне, что я имею право свободно перемещаться по территории аэродрома, прилегающей к гаражу, ангарам, медико-санитарной части, кухне и месту опорожнения параши. Однако для этого нужно обязательно носить на левом рукаве белую повязку с надписью «Переводчик». Я должен сделать чернилами эту надпись. Все нужное для этого принес Петцольд.

Мои соседи по комнате тоже имели белые повязки, означавшие, что их обладатели относятся к начальствующему составу лагеря, но некоторые перестали их носить, так как работающие на территории аэродрома хорошо знали, кто они такие. Скоро и я не стал носить повязку.

Когда во дворе уже совсем стемнело, я успел написать на принесенной мне белой повязке ручкой и кисточкой чернилами большую надпись «Dolmetscher» («Переводчик»). Тогда же вернулся с работы Миша Федерякин. Он принес свою пайку хлеба и маргарина и бидончик с горячим эрзац-кофе. Миша поделился всем этим со мной, мы выпили по кружке кофе и улеглись раздетыми до нижнего белья, немного поговорили и крепко уснули. Моя первая ночь на новом месте прошла спокойно.

В 5 часов 30 минут утра из открытой настежь двери нашей комнаты раздался громкий крик часового «Подъем!». Миши Федерякина уже не было – он давно ушел работать на кухню. Не было также Феди Журавского и Никиты Парфенова. После завтрака еще незнакомый мне часовой – высокий стрелок по фамилии Нойберт и прозвищу Оглоед, сменивший Николая Билка, дал команду: «Всем выйти и построиться для поверки!» Из караульного помещения вышли фельдфебель Хебештрайт и унтер-офицер Петцольд. Унтер тщательно пересчитал пленных и доложил шефу, что все на месте. После этого фельдфебель в сопровождении Саши медленно обошел строй, внимательно осматривая каждого пленного и делая некоторым замечания.

Затем фельдфебель подозвал меня, уже надевшего на левый рукав своего мундира повязку с надписью «Dolmetscher», и поставил лицом к строю. Потом через Сашу он объявил присутствовавшим, что теперь в лагере есть второй переводчик, к которому тоже можно обращаться за помощью при разговоре с немецким персоналом. По просьбе фельдфебеля я сказал кратко о себе – сообщил, что зовут меня Юрием, мне идет двадцать второй год, был призван в армию в 1941 году из Москвы, где учился в вузе, в плен попал во время окружения наших войск под Харьковом.

После этого Саша попросил заболевших построиться по три человека в ряд. Остальных увели на работу. Из немцев, пришедших за пленными, мне особенно запомнился небольшого роста старичок с малюсенькой трехколесной (с одним колесом впереди и двумя колесами сзади) грузовой автомашиной. Он поприветствовал фельдфебеля словами «Хайль Гитлер!», но вытянул правую руку с наклоном не вверх, как положено, а вниз и медленно. Можно было понять, что он пожелал совсем не здравия своему фюреру. Мы удивились такой очень опасной для него шутке. Однако при этом окружающие лишь добродушно посмеялись. Фельдфебель тоже сказал старичку что-то смешное.

Приданные старику пленные и он сам занимались прессованием отходов картона и бумаги на небольшом ручном прессе в малом гараже. Отходы для прессования доставляли им из ангаров аэродрома. Старичок увозил пакеты в город на своем «драндулете». Он ежедневно понемногу подкармливал, чем мог, своих подопечных и по их просьбе никого другого не брал в помощники.

…Несколько пленных отправились на рабочие места без сопровождающих немцев. Среди этих пленных был, в частности, высокий ростом и лет на семь старше меня киевлянин Леша по прозвищу Маляр – Алексей Иванович Ковкун, вскоре ставший для меня одним из близких людей. Он занимался главным образом малярными работами в мастерской, расположенной недалеко от нашего гаража.

После ухода всех здоровых пленных возле гаража остался лишь строй больных, освобожденных раньше аэродромным врачом от работы, а также нуждающихся в первом визите к нему. Фельдфебель, подозвав к себе меня и Николая Ивановича, обошел с нами этот строй и с моей помощью поговорил с каждым из пленных. Спрашивал, что с ними, что болит, заставил показать пораненные места, опухоли, фурункулы и т. д.

Фельдфебеля разозлили двое «больных», которые месяц или даже больше не ходили на работу. У первого из них правая рука была подвешена на марле. Он выглядел нагло, но своим особым, как бы гипнотизирующим взглядом невольно сдерживал гнев фельдфебеля. Этим пленным был москвич Сережа (Сергей Васильевич) Кулешов с прозвищем Комсоставский. Второй, ленинградец Тима (Ефим Павлович) Добринский, тоже не выказывал никаких признаков страха перед начальством. Только после войны я узнал от Кулешова, что Тима был евреем и неплохо понимал немецкий язык, но скрывал это ото всех, боясь разоблачения. Чтобы скрыть свою национальность, он назвался Тимофеем вместо Ефима.

У Сережи под мышкой правой руки был огромный чирей – фурункул, который он, несмотря на предоставленные врачом различные лекарства, не только не лечил, но постоянно поддерживал, чтобы не ходить на работу. Так же поступал и Тима, у которого на ноге имелась большая кровоточащая опухоль.

Фельдфебель, ругая этих ребят, ничего не мог с ними поделать. Он даже не отправлял их почти до конца 1944 года в другие рабочие команды, несмотря на приходившие сверху приказы о сокращении численности пленных в команде. Вероятно, они ему нравились как «солдаты, которые умеют все хорошо устраивать и при этом не попадаться». И действительно, они были именно такими ребятами. Кроме Сережи и Тимы, в лагере были и другие ловкачи-симулянты – кто с искусственной экземой на руке, кто с болезнью типа геморроя. С ними у фельдфебеля также были заботы, поскольку подобных больных от нас никуда не принимали.

И с Сережей, и с Тимой я был в хороших отношениях. Апосле войны, в 1949–1965 годах, с Сережей и его семьей, проживавшей в Москве у Патриарших прудов, очень часто общался и даже многократно ночевал у них, когда был холост. Сережа подрабатывал на дому ретушированием фотоснимков, особенно портретов, был мастером спорта и тренером по волейболу. К сожалению, он рано умер, а в их квартире обитают другие люди.

У Тимы Добринского я был в Ленинграде в 1959 году. Он окончил Ленинградский институт Кинап и стал крупным инженером по кинофототехнике и тонкой аппаратуре.

…Закончив обход строя, фельдфебель приказал мне и Николаю Павловичу повести больных в медико-санитарную часть. Конвоя не было, и за все, что могло произойти по дороге, отвечал я.

Фельдшер и Николай Павлович завели в одну из комнат шестерых больных, которым предварительно требовалось измерить температуру. Вдруг через несколько минут оттуда раздались вопли фельдшера и громкий мат нашего санитара. Оказалось, что у одного больного, напоминавшего по внешности и разговору татарина, температура превысила 42 градуса. Заподозрив неладное, медики заглянули пациенту под мышки и обнаружили там нагретую в горячей воде тряпку, куда и попала головка термометра.