США. PRO ET CONTRA. Глазами русских американцев - Владимир Соловьев

Торможу в самый последний момент, непрерывно гудя и резко руля в сторону. Чудом удается избежать столкновения и при этом не рухнуть с горы. Слава богу, и мы живы, и лань с ланенком спасены, а шли прямиком под колеса, в свою смерть.

Лео спит как ни в чем не бывало.

— Зверь тебе дороже человека, — говорит невестка с укором и вдруг негромко охает.

— С тобой все о’кей?

— Все о’кей. Но, кажется, началось. Да ты не беспокойся. Я знаю как. Не первый раз. В любом случае, в больницу не пойду. Буду руководить, и ты примешь внучку.

— Внука, — застревает у меня горле.

Ночь, тьма, горы, зверье, ни души. Я в панике.

— Помнишь по пути резервацию, где ты Кокопелли купил?

— Кокопелли?

— Да не волнуйся так. Звери, те без никакой помощи рожают. Ой…

Я торможу.

— Не на ту педаль нажал. Жми на газ. Надеюсь, успеем.

— Но там ни врача, ни акушерки.

— А рожают как ни в чем не бывало.

— И вырождаются, — молчу я.

— Ой…

Жму на газ, плюнув на здешнее зверье и давлю какую-то мелюзгу. Чертов серпантин! Особенно не разгонишься.

— Да выключи ты эту проклятую музыку! — не выдерживаю я жалоб окарины и барабанных призывов к духам, чтобы те явились к нам незнамо зачем.

— С музыкой легче, — защищает невестка окарину с барабаном. — Ой…

Приехали. Как ни странно, деревушка не спит. С дюжину адобных домов, которые расступаются, образуя нечто вроде площади. Посередке — шатрового типа сооружение, которое охраняет медведь. Не медведь, а огромная медведица изображена на фасаде, а входом служит медвежья вульва, скрытая двухстворчатой дверью.

Самое удивительное: нас ждут. Бьют барабаны, попискивает окарина. Вокруг нашей машины, высоко вскидывая ноги, пляшут дикари. Такие пляски, вспоминаю, могут длиться неделями. Вглядываюсь — не дикари, а дикарки. По пояс обнаженные, с татуировкой, в масках и с кукурузными початками в руках. Протираю глаза — не снится ли? Успеваю отметить девичьи груди. Меня с Лео уводят в сторону — по туземным обычаям, мужам присутствовать не полагается. Последнее, что вижу — моя невестка исчезает в медведичьем влагалище. Окарина изнывает от тоски, барабаны бьют все громче. И вдруг музыка разом обрывается.

Тишина.

Пробуждаюсь, как от гипноза. Машина стоит на месте. Невестка сидит за рулем и вздыхает.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Переехала кого-то, — плаксиво говорит невестка.

Извлекает из-под руля свой громадный живот, которому расти больше некуда, и вылазит из машины.

На обочине лежит, распластав лапки, мой любимец — полосатый бурундучок. Целый и невредимый. Не переехала, а сбила, откинув в сторону. Достаточно, чтобы душа рассталась с телом. Бурундучок мертв.

У страхов есть одно ужасное свойство — они сбываются.

— Вроде бы началось, — спокойно говорит невестка и слабо охает.

Уже не во сне, а наяву.

Tрe Southwest: red fairy tale castles dot the landscape here. Grand Canyon’s glorious size, the play of light and shadows through the day, the Colorado River, the relentless knife, still cutting up the mountains, like tissue paper, into new exotic shapes. Zion is all grandeur, the sheer, polished shock of the immortal cliffs. Bryce is a trickster, with its playful maze of ancient avenues, mansions and cathedrals, an ancient civilization reduced to ruins and to dust. In Canyon de Chelly, mists and spirits hang in the heavy air, sweet flute melodies and coyotes’ laughter break the silence. In Antelope Canyon, I walk into the Venus Flytrap, willingly relinquishing my freedom to this beautiful seductress, who smothers me, her victim, entranced, immediately in love, between her lovely thighs, squeezes me dry, and spits me back, mesmerized, heartbroken, into the endless Arizona sunshine, already awaiting her fresh lover, new sacrificial lamb to be admitted to her secret chamber, enslaved into the service of the goddess, the beating, cruel heart of all these eternal rocks.

За свою жизнь, толкая перед собой бочку памяти и воображения, я объездил, облетал и обходил полсвета в поисках красот и чудес как рукодельных, так и нерукотворных, будучи скорее пилигрим, паломник, путник, калика перехожий, очарованный странник, но никак не турист! Очарованный странник в зачарованной, заповедной, заветной, святой, обетованной земле.

Аноним Пилигримов.

Мой псевдоним в «Королевском журнале», было такое шикарное издание в Нью-Йорке на исходе прошлого века, для путево́й моей прозы, а спустя издали ее в Москве под моим настоящим именем в форме субъективного травелога-дорожника под загадочным названием «Как я умер», преждевременный некролог себе заживо, хотя все еще отсвечиваю на белом свете, что странно самому себе: так не бывает — я ли это? К этому сюжетному драйву — собственной смерти, которую то ли я не заметил, то ли она меня, то ли мы попросту разминулись в пути — я возвращаюсь в каждой книге, а следующей, будущей, подумываю дать имя «Автопортрет в траурной рамке». Если успею, конечно, потому как название это звучит и значит, покуда жив, а не посмертно, когда становится тавтологией в театре абсурда. А пока что отрекаюсь от своего авторства этой сомнамбулической прозы и возвращаюсь к тому моему псевдониму: Аноним Пилигримов с его игровыми, с безуминкой, эссе «На голубом глазу». Все на него и спишем путем остранения. К примеру, мой Аноним дико ревнуч, а я принципиально не ревнив. См., скажем, мой рассказ «Сон бабочки», герой которого удивляет даже свою жену, спокойно восприняв ее рассказ об измене. Что бы там Аноним ни сочинил, я всегда могу сдать назад, сославшись на его болезные фантазии. С него и спрос. А с меня взятки гладки.

Другое предупреждение о лже- все-таки, увы, сомнамбулизме предлагаемых текстов. То есть когда как. Это мне так изначально хотелось-мечталось расслабиться, дать себе волю, пуститься в отрыв по полной, сломать стереотип и предпочесть сумбур (привет, Юнна!), но как удержаться в сомнамбулическом коде и не скатиться в профессионализм, будучи писателем профи до мозга костей? Не то чтобы кокетство, но игра, типа той, которую вел мой рыжий кот Вилли, когда мы с Фазилем спорили о моральной сверхфункции литературы. Было это у нас дома в Розовом гетто у «Аэропорта», где я жил с ним окно в окно: писательский кооператив на Красноармейской улице располагался буквой П — наша квартира в одной ее «ножке» на седьмом этаже (д. 27, кв. 63), Фазилева — в противоположной на шестом (д. 23, кв. 104). Вуайор поневоле, я наблюдал, как он мечется по своей трехкомнатке, что лев в клетке, а тому природой положено пройти энное число километров, и он их, несомненно, проходил: говорю про обоих. Об этой истории я уже писал в словесном портрете моего друга-соседа в своих аналитических мемуарах, ну и что? Здесь ставлю ту давнюю историю в иной контекст.