Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок

– Я хотела бы вам помочь, правда. Конечно хотела бы. Но проблемы города сейчас точно не главная моя забота. Кстати говоря, мне правда пора к Оливеру.

Мануэль протяжно фыркнул, словно удрученный бык. И кивнул, глядя на свои ладони:

– Вы правы. Простите, что побеспокоил со всем этим. – Протянув руку через стол, он дотронулся до Евиного плеча. Касание почти прожгло ткань ее рубашки. – Я очень сожалею. Просто мне очень нужно найти… не знаю, найти что-то. Те следователи из Остина, может, скоро отвалятся, ну а я не остановлюсь. Обещаю вам. Использую каждый след, даже если он ведет в тупик. Я никогда не брошу это дело, обещаю вам.

Теперь, почти десять лет спустя, Ева не могла точно вспомнить, что случилось после того разговора в больнице. Возможно, Мануэль задавал ей еще какие-то вопросы; возможно, она плакала у него на плече. Ева знала, что она не солгала, – проигрывая в голове свои реплики, она видела, что с формальной точки зрения ее слова были абсолютно правдивы. Но этот разговор не просто так въелся Еве в память. Хоть Ева и упомянула о проекте, который Оливер делал с Ребеккой, она ничего не сказала ни о том, как Оливер все выходные проводил, мечтая в своей пещерной крепости, ни о том, как при виде Ребекки, уходящей на телеэкране в темноту парковки, в Евино сердце вонзился осколок льда.

Однако Ева знала: ее сын – невинная жертва, и она не позволит Мануэлю превращать его в персонажа из болезненной истории этого Эктора. Пусть история Эктора умрет вместе с ним, думала Ева, разве заслуживает убийца внимания к своей персоне? Какой, так сказать, гештальт это может закрыть? Пусть жители Блисса рассказывают какие угодно истории; сама Ева верила только в одну – о том, как Оливер возвращается к ней.

В течение последовавших лет в памяти Евы иногда всплывали обрывки из того давнего разговора с Мануэлем, но она всякий раз говорила себе: «Дело прошлое, какое все это теперь имеет значение?» Она по опыту знала, что любая мелкая деталь из тех первых ужасных недель была песчинкой, которую десятилетие ее страданий могло превратить в гору. И все же была и еще причина, почему в том конференц-зале Ева не рассказала Мануэлю всей правды. Дело в том, что Оливер пытался поговорить с ней о Ребекке, всего раз, в один из последних дней до.

– Я даже не знаю, с чего начать, – запинаясь, сказал Оливер однажды вечером; Ева сидела в позе понимающей матери, положив сыну руку на плечо.

И что же ответила Ева?

– Поверь мне, – сказала она сыну, – с некоторыми людьми лучше даже не пытаться понять.

Тогда Ева подумала: «Пускай девушки, разбитое сердце, все это бессмысленное томление приходят позже». В конце концов, он был еще мальчик. Но почему же она не могла хоть раз помолчать и послушать? Что хотел рассказать ей сын?

Но на самом деле тот разговор прервала, прежде чем он успел начаться, не совсем Ева; и не совсем Ева скрыла от Мануэля часть правды в тот день в конференц-зале. То была прежняя, меньшая версия самой Евы, которая до сих пор пряталась под ее кожей, – робкое, зависимое, недокормленное создание из детства, поблекшее в сумраке и духоте тесных комнат. Эта девочка, ставшая хрупкой от одиночества, просто была на это не способна. Она не вынесла бы даже мысли о том, что Мануэль может узнать совсем другую историю, в которой Ева выслушала Оливера в тот вечер и сделала что-нибудь такое, что изменило бы ход событий.

Но теперь, понимала Ева, Мануэль решит, что все неразрешимые загадки, возможно, получат объяснение, словно все ответы на вопрос «Что случилось тем вечером?» все эти годы в действительности пребывали во сне вместе с Оливером и теперь Мануэль наконец-то сможет их найти. Но Ева, конечно, понимала, что это иллюзии. Она хорошо усвоила, какие причудливые узоры рисует порой тщетная надежда, и понимала, что это просто очередная фантазия, которой Мануэль позволил себе увлечься. И все же громадность этой идеи давила Еве на лицо, словно подушка: короткая паника – и вот она уснула.

Проснувшись следующим утром, она услышала громыхание своего пылесоса – тот гудел на первом этаже в гостиной. За стопкой рукописи «Иисус – мой лучший друг» (сдать ее надо было неделю назад, а Ева еще даже не приступала к правке) светились цифры будильника – 7:04.

Накануне, когда они наконец добрались до «Звезды пустыни», Чарли ходил по дому на нетвердых ногах, пьяный от усталости. Но теперь в гостиной глазам Евы предстало почти фантастическое зрелище. Чарли стоял на коленях; голова его была повязана косынкой на манер Клепальщицы Рози. Здоровой рукой он держал серебристую трубку пылесоса «Эврика», водя ею по каркасу заплесневелого диванчика.

– Ма, этот твой дом…

Чарли подошел к серой каменной кладке камина, которая вертикальной дорожкой тянулась по стене к трещинам гипсокартонного потолка. Два купленных с рук дивана с грязными бордовыми подушками напоминали мертвые туши неведомых монстров. На пыльном стекле журнального столика стояло полдюжины кружек, жидкости внутри были подернуты плесенью. Чудесное сияние на экране фМРТ так ослепило Еву, что ей даже в голову не пришло убраться к приезду Чарли.

– Знаю, – ответила она. – Поверь, знаю. Но выбора не было.

– Выглядит, как Мак-особняк после ядерной зимы. Какой-то холокост в пустыне.

– Метко сказано, мальчик мой.

– И тут жутко грязно! – жизнерадостно заметил Чарли. – Грязь проникает через окна. А эти трещины на потолке! Не знал, что ты живешь в таких условиях.

– Ты и не мог знать.

– В общем, я тут убираюсь.

– Не надо было этого делать.

– Не стоит благодарности. Кстати, вот посмотри. – Чарли вытащил из кармана мобильник и показал матери зажегшийся экран: НОВОЕ ОБСЛЕДОВАНИЕ ПОКАЗАЛО, ЧТО ЖЕРТВА… – Судя по всему, – с широкой жадной улыбкой сказал Чарли, – об Оливере как-то стало известно. Мне приходят гугл-оповещения на все упоминания его имени, и сегодня моя почта – это просто кошмар. Все говорят, это чудо. Никто не упоминает о следующем обследовании, о том, чего мы еще не знаем.

– Наверно, люди здесь истосковались по чуду.

– И не только здесь! Даже в «Хьюстон – мать ее – кроникл» написали! Коротенькая заметка, но тем не менее.

– И не говори. Видел бы ты, сколько у меня в телефоне пропущенных звонков.

– Будешь перезванивать?

– Не думаю.

– Не думаешь? – Чарли отвернулся, превратившись в неясный силуэт в окне. Но то, что он там увидел, – все эти деревянные скелеты недостроенных особняков, – кажется, что-то для него прояснили.

– Давай позавтракаем где-нибудь? – предложил Чарли. – Где недорого, конечно. Кафе «Магнолия»? Оно ведь недалеко отсюда, правда?

– Не понимаю, зачем деньги тратить. У меня есть яйца.

Чарли потребовалось почти хирургическое усилие, чтобы сунуть руку в карман своих узких джинсов и вытащить оттуда потрепанную банкноту. Он держал мятую двадцатку, как держит свой факел статуя Свободы, словно его независимость только что признало иностранное государство.