Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок

– Одно уже произошло.

– Похоже, нужно еще одно. Для Оливера.

Вздохнув, Чарли поерзал на сиденье в своей обычной страдальческой манере, словно неприятные факты его биографии были тяжелыми коробками, которые ему приходилось таскать по приказу Евы.

– Знаешь, что сказал мне профессор из Принстона? – Ева с силой сжимала руль, выворачивая запястья. – Оказывается, так бывает намного чаще, чем все думают. Ужасно, но, судя по всему, пациентам вроде Оливера сплошь и рядом ставят неправильные диагнозы. Господи. Только представь себе. Но никто об этом не знает.

Чарли кивнул, словно это был еще один довод в пользу его собственных предположений.

– Мы по-прежнему ничего не знаем. Не можем знать. Что там у Оливера в голове. Что он обо всем этом думает. Что он вообще думает или не думает. – Чарли обращался к приборной доске, к воздуху, к воображаемой аудитории в своей голове. – И вообще, как он думает. И мне кажется…

Но Ева уже не слушала. Она моргала и моргала, глядя на прохладную лиловую пустоту со всех сторон.

– Что такое? – спросил Чарли. – Почему ты остановила машину?

– Слишком много всего. Ты вернулся. Нет, не ты, а мужчина с лицом моего мальчика. И Оливер. Почему мы не можем хоть минуту просто порадоваться? Почему ты не позволяешь мне провести один счастливый вечер за десять лет?

– Ма, ну хватит. Я правда слишком устал, чтобы слушать про твои мучения.

– Ну конечно. Я ведь истеричная, пассивно-агрессивная старая крыса.

Опять начиналась эта их привычная перепалка. Им потребовалось меньше получаса, чтобы дойти до этой точки. За краткими репликами слышался гром приближающейся ссоры, но Ева была слишком обессилена, чтобы вынести эту бурю, у нее слишком болели вечно открытые раны от постоянных упреков сына. Чарли, строя из себя психолога, утверждал, что у Евиной личности есть скрытая часть, над которой она не желает размышлять, в то время как Евина жизнь и представляла собой бесконечный круг размышлений и размышлений над размышлениями. Еве хотелось разорвать себя надвое, показать Чарли свои самые потаенные глубины, где якобы обитала эта лицемерная, пассивно-агрессивная крыса.

– Ну пожалуйста, Ма, успокойся, ладно? Послушай… – Чарли потянулся к ее затылку, забыв, что его рука загипсована. Уголок гипсовой повязки заехал Еве по лицу.

– Черт!

Как смешно: даже когда у Евы от боли из глаз сыпались искры, она сожалела, что выругалась при сыне.

– О Боже, Ма.

Она схватилась за больное место, и Чарли другой, свободной рукой попытался отвести ее пальцы от лица. Ева знала, что дело пустяковое – боль уже прошла, – но продолжала сидеть в той же позе, чтобы Чарли еще немного помучился. Чарли зажег в Голиафе слабый верхний свет, и Ева наконец смилостивилась и открыла свое лицо, яростно моргая. Чарли был так близко, и глаза у него были прежние – серые, лучистые.

– Из нас получится отличный дуэт, – заметила Ева. – Клоуны хоть куда.

Чарли захихикал, и Ева тоже. Всего несколько мгновений назад они шли по узкой тропинке, по краю чего-то необъятного и глубокого – и вот этот смех сбил их с ног, швырнул со скалы. Мать и сын не просто смеялись – они кувырком, все глубже и глубже, катились в смех.

– О-о, хватит, хватит, надо остановиться, не то я описаюсь! – сказала Ева, отчего оба только сильнее расхохотались. Они смеялись и смеялись, пока у них не возникло чувство, что они перебрались на другой берег. Ева завела припадочный мотор, привела Голиаф в движение и развернулась под стенание шин.

– Мы куда?

Ева ухмыльнулась в темноту на востоке, где уже зажигались звезды.

– К твоему брату.

В полдевятого вечера в воскресенье фонари на парковке приюта Крокетта не горели. Само здание, освещенное только несколькими сенсорными лампочками, казалось шлюпкой в открытом море.

– Приемные часы давно прошли, так что нам придется проникнуть через заднюю дверь. Главный вход в ночное время охраняет гномик по имени Донни Франко.

На самом деле среди всех работников приюта печальный апатичный Донни был одним из немногих, кого Ева не презирала. Услышав свои интонации, Ева поняла, что снова возвращается к их обычной иронической манере, к этому саркастическому обмену репликами, который им с Чарли удавался лучше всего.

– Донни Франко? Этот бедный олух, мой бывший одноклассник?

– Он самый.

– Ха! – По-видимому, Чарли казалось смешным, что люди, от которых он давно уехал, продолжали жить своей жизнью. – И что случится, если старый добрый Донни обнаружит, как мы вламываемся в приют?

– Давай не будем проверять.

Ева знала, именно так они ладят лучше всего: как сообщники. Даже в последние, непростые годы домашнего обучения Ева с Чарли любили иногда покататься вокруг ближайшей школы, издеваясь над этими несчастными придурками в потрепанной одежде, перехваченной ремнями рюкзака.

Чарли крался на цыпочках к темному зданию, изображая из себя заправского вора. Глядя, как ее сын превращает в место шутовского преступления эти стены, где она страдала столько лет, Ева едва сдержала новый приступ смеха. Но как насчет Евы три часа назад, Евы всего этого безмолвного десятилетия, Евы, которая ждала здесь, пока Чарли гонялся за своими фантазиями в Нью-Гэмпшире и Нью-Йорке? Материнская любовь – вещь бесцеремонная. Она непререкаема и беспощадна; это полицейская бригада, которая бездумно молотит дубинками протестующих, как бы ни были справедливы их претензии.

– Все-таки умеем мы с тобой повеселиться, – сказала Ева. – Ну, когда оказываемся вместе, конечно.

– А когда мы оказываемся вместе?

Внутри все те же коридоры (линолеум на полу, пластик на стенах), по которым Ева проходила шесть дней в неделю в течение девяти с половиной лет. Но теперь, в полутьме, рядом с Чарли, прижимавшимся к стенам, это был одновременно и приют Крокетта, и причудливый сон о нем. Через три поворота Ева приостановилась, чтобы прыснуть в кулак, и схватилась за холодную стальную ручку двери, за которой стояла четвертая койка. Ева повернулась к Чарли; веселье, вызванное их маленькой проделкой, исчезло. Ожидая, что скажет мать, Чарли казался таким юным.

В другом конце коридора какой-то слабоумный кричал в пустоту: «С днем рожденья тебя! С днем рожденья тебя!»

– Он выглядит не так, как в твоих воспоминаниях. Тебе важно это понимать. Вообрази все самое худшее, хорошо? Сделай это прямо сейчас, прошу тебя. А потом мы войдем.

К ее удивлению, Чарли повиновался. Он закрыл глаза, и Ева увидела, как под веками движутся глазные яблоки. Ей пришло в голову, что она никогда не видела человека, так отчетливо, с такой серьезностью представлявшего себе что-либо; она подумала, что, может статься, когда-нибудь потом она попросит Чарли прочитать ей несколько страниц из этой его книги.

– Готово, – сказал Чарли.