Тиберий. Преемник Августа - Джордж Бейкер

Тиберий держался спокойно, что само по себе, если учесть накал этих страстей, было замечательно. В конце концов даже участники беспорядков мало пострадали от его реакции. Было замечено, что похороны прошли без особой пышности. Тиберий проявил себя лишь тем, что остудил слишком горячие головы. Он издал прокламацию, которая, может, и не ввела его в число известных римских авторов, однако некоторые ее фразы до нас дошли, и среди них следующая: «Принцепсы смертны, государство вечно»… Вероятно, это был его собственный символ веры.

Интересно, смогла бы Агриппина в более спокойной и разумной атмосфере выдвинуть те обвинения, что исходили от нее и ее приверженцев. Хотя имен не было произнесено, было достаточно очевидно, что Тиберий обвиняется перед всем римским миром в отравлении Германика. Обвинение было нешуточным. Учитывая обстоятельства, в которых он оказался — об этом позаботился не он, а Август, — легко было заявлять, что ему выгодна смерть Германика. Более того, Агриппина, вероятно, знала, что у Тиберия были гораздо более глубокие и сильные, чем у кого бы то ни было, причины для враждебности. Логика заговорщиков весьма своеобразна. И если бы Агриппина не участвовала в заговоре, то ее слова были бы бесполезны, а действия — бессмысленны.

Тиберий становился тем более опасен, чем спокойнее он становился. Он мог быть, а мог и не быть человеком, виновным в отравлении Германика. Но допустим, стало бы ясно, что Германик вообще не был отравлен?

Теперь сцена была свободна для более серьезного дела — суда над Пизоном.

Агриппину представляли Квинт Сервий, Публий Вителлий и Квинт Вераний, которые выдвинули обвинение в отравлении Германика в Антиохии. Вителлий и его коллеги просили Сентия Сатурнина выслать им из Сирии некую Мартину, которую полагали отравительницей и подругой Плакинии. Мартина, однако, внезапно скончалась на пути в Рим. Яд нашли спрятанным в заколке ее волос, хотя очевидно, что она скончалась не от яда. Что стало причиной ее смерти, и как оказался яд в ее заколке, мы не знаем, но случай с Мартиной был убедительным доказательством непричастности Пизона к этому делу.

До Пизона между тем постепенно доходило положение дел. Он выслал вперед своего сына для встречи с Тиберием, и тот заверил, что не намерен обвинять Пизона, предварительно его не выслушав. Сам Пизон отправился на встречу с Друзом в Иллирии. Друз был слишком осторожен, чтобы встретиться с ним лично, однако публично выразил надежду, что слухи об отравлении не имеют под собой оснований. По прибытии в Рим Пизон не выказал никаких признаков нечистой совести. Он вновь открыл двери своего дома и занялся обычными делами, что вызвало возмущение его недоброжелателей.

Известный доносчик Трион сам начал дело. Он лично изложил информацию против Пизона перед консулами. Против этого Вителлий и его друзья высказали свои возражения, как в наше время делают депутаты, чтобы задержать прохождение закона в парламенте. Тогда Трион сменил тактику и обвинил Пизона в его прежних ошибках, требуя разбирательства в имперском суде. Пизон согласился на это разбирательство, и, если бы оно состоялось, все дело против Пизона было бы перенесено в имперский суд. Тиберий между тем решил, что имперского суда недостаточно, поскольку практически он сам обвиняется вместе с Пизоном, и перенес дело на суд сената.

Теперь Пизону требовался защитник в должности сенатора. Поиски такого защитника наглядно демонстрируют раскол в старой партии. Среди пяти сенаторов, которые отказались его защищать, были Азиний Галл и Луций Аррунций, с которыми мы уже встречались. Однако не все сенаторы принадлежали к партии олигархов. Наконец, Маний Лепид, Луций Пизон и Ливиней Регул, сторонники империи, взялись его защищать.

Тиберий, не ставший слушать дело в имперском суде, воспользовался своим правом председательствовать в сенате. Его речь на открытии заседания, которую полностью приводит Тацит, была образцом беспристрастности и законности, дающих представление о римском праве. «Ни один британский судья, — говорит профессор Рамсей, — не мог бы выступить перед жюри с большей четкостью и непредвзятостью». Трион открыл прения по обвинению, однако его речь была не очень важной. Настоящие события развернулись, когда поднялся Вителлий и стал говорить от имени друзей Агриппины.

Они не настаивали на обвинении в отравлении. Пизон обвиняется в том, что ослабил воинскую дисциплину, сквозь пальцы смотрел на незаконные действия, проводившиеся против союзников Рима, а также в несправедливостях в отношении невинных людей. Он, наконец, использовал военную силу против офицера, представлявшего государство.

Обвинение в отравлении Германика развалилось. Дело было столь неясно, что в данный момент на него нельзя было пролить свет путем официального расследования. Поступили заявления, что в доме Германика были найдены кости мертвого человека, а также свинцовые таблички с проклятиями, что вряд ли могло служить доказательством отравления Германика; что тело усопшего несло явные следы яда, однако здесь свидетельства расходились; о том, что Пизон послал своего человека наблюдать за ходом болезни Германика, но это могло быть лишь выражением его почтения. Говорилось также, что во время обеда Пизона видели подмешивающим яд в пищу Германика, однако никакого доказательства тому привести не смогли.

Если бы обвинения против Пизона заключались лишь в отравлении Германика, он покинул бы заседание суда свободным человеком, однако политические обвинения были более основательны, и здесь было много подтверждающих свидетельств. Его попытка вернуться в Сирию с применением военной силы была очевидна. Тиберий сумел сохранить беспристрастность и не воспользовался своим положением, чтобы отвести эти политические обвинения. Ливия, менее заинтересованная в этих делах, стала использовать свое влияние для защиты Плакинии, которая, естественно, была не причастна к политическим промахам своего мужа. Пизон стал понимать, что его изолировали и что он не сумеет очиститься от политических обвинений. Он предложил прекратить его защиту.

Его сыновья убеждали его не сдаваться, и он вернулся в зал заседания. Но поскольку Тиберий не воспользовался своей властью и не встал на защиту Пизона, оправдываться было бесполезно. Слишком многое было поставлено на кон для Тиберия, чтобы он мог действовать по своему усмотрению. Сенат наверняка нанес бы ему самый сокрушительный удар.

Пизон отправился домой, ничем не обнаружив своих намерений, и вел себя так, словно на следующий день собирался явиться на заседание суда. Он написал несколько писем и записок, запечатал их и отдал одному из своих слуг; совершив обычный свой туалет, он запер дверь. Его нашли на следующее утро с горлом, перерезанным брошенным рядом мечом.

Соответственно написанные им письма были доставлены к пораженному Тиберию. Он, видимо, чувствовал то же, что и король Чарльз при известии о смерти Вентворта. Он подробно расспросил слугу об обстоятельствах дела. Поняв, что он больше ничего не может сделать, он прочел перед сенатом трогательную и мужественную просьбу Пизона, чтобы его сын был освобожден от всяких обвинений, связанных с ним лично, а затем продолжил заседание, поскольку теперь был вправе это сделать, воспользовавшись своими полномочиями, и проследил, чтобы призыв Пизона не остался без внимания.