Послеполуденная Изабель - Дуглас Кеннеди

недель после твоего отъезда. Ужасные мысли о детоубийстве вернулись. Шарль нашел меня на нашей кухне посреди ночи, я снова билась головой об пол в попытке заглушить безумные патологические голоса внутри. Меня поместили в больницу на четыре недели. Подвергли еще более интенсивной электрошоковой терапии. Я потеряла кратковременную память больше чем на месяц. Мне позволили выздороветь. Я обнаружила, что тоскую по тебе еще сильнее, и отчасти это вызвано последствиями лечения… но и ностальгией по всему, что связано с тобой, с нами.

Вот почему я с таким нетерпением отсчитывала дни до августа, до твоего приезда и возвращения в твои объятия.

А потом пришла твоя телеграмма.

Ревную ли я к той женщине, с которой ты сейчас?

Безусловно.

Чувствую ли я себя так, будто потеряла кого-то, к кому до сих пор испытываю глубокую, искреннюю любовь?

Безусловно.

Не слишком ли я экспрессивна… то, что вы, американцы, называете «душа нараспашку»?

Пожалуй.

Но это так.

Карты на стол… опять же, как говорите вы, янки.

И если уж о картах на столе… Хотя ты толком не рассказал, что происходит – кто она, насколько это серьезно (впрочем, отмена поездки в Париж говорит обо всем), – я была охвачена самым глубоким сожалением, когда прочитала телеграмму и поняла: его сцапали (как знала с самого начала, что это произойдет рано или поздно).

Не знаю, что еще сказать. Разве что, я не виню тебя за то, что ты отказался от меня. Потому что я не дала тебе никакой надежды. Потому что – и я это вижу сейчас – застряла в собственном заточении, скорее в роскошном тупике, чем в тюрьме. И да, я пишу это поздним вечером в своем кабинете дома, за закрытыми дверями, чтобы Шарль не слышал, как я печатаю. И, закончив письмо, я положу его в конверт, не читая, надпишу твой адрес, надену пальто и поспешу к ближайшему почтовому ящику, чтобы отправить письмо, прежде чем у меня будет возможность перечитать его и передумать.

Je t’aime… и, пожалуйста, не говори мне ничего о ней в ответном письме. Даже при том, что я хочу знать все.

А если ты передумаешь и все-таки сможешь приехать в Париж…

Можно ли сказать, что меня несколько ошарашило это письмо?

Если повторить вслед за ней:

Безусловно.

Задавался ли я вопросом: теперь, когда я столкнулся с любовью, Изабель испытывает что-то вроде запоздалого сожаления, упустив меня?

Будь я все еще одинок и пылал бы страстью к ней, баланс сил был бы другим? Держала бы она меня по-прежнему на удобном расстоянии, готового примчаться по первому зову? Или мои изменившиеся обстоятельства внезапно высветили проблему ее собственных обстоятельств, ее собственного выбора?

А еще письмо Изабель заставило меня задуматься о моих отношениях с Ребеккой. Я знал, что абсурдно рассуждать об этом упрощенно: «или – или». Но впервые Изабель намекала на то, что хочет чего-то большего, чем наши предвечерние часы. Но и это, я чувствовал, было связано с тем, что я стал недоступен. И, хотя какая-то моя часть по-прежнему страдала и тосковала по ней, более рациональная половина предупреждала: ты тоже реагируешь на то, что недоступно, и так было всегда.

Разумеется, я ничего не сказал Ребекке об этом письме. И, когда спустя несколько дней она приехала навестить меня, и мы тотчас рухнули в постель, и секс был таким же бурным и быстрым, как всегда, я поймал себя на том, что вижу перед собой Изабель и вспоминаю, как занятия любовью с ней, будь то томные или в спешке, всегда имели эротический заряд и насыщенность, чего попросту не было с Ребеккой.

Но зато с Ребеккой было ощущение соучастия. Удовольствие от сознания того, что мы можем построить здание совместной жизни, и наши общие устремления не требовали перевода.

Мы жаждем получить то, что нам недоступно… и одновременно задаемся вопросом, не слишком ли прогадали с тем, что имеем и что приносит нам так много из того, чего мы всегда хотели.

Следуйте по этой траектории извращенной логики, залу кривых зеркал – и окажетесь обделенными по всем фронтам. Вот к чему приводит погоня за любовью как за неуловимой мечтой, а не за чем-то серьезным и стабильным.

Конечно же Ребекка спросила меня, получал ли я ответ от Изабель после того, как отменил поездку в Париж.

Я рассказал ей о телеграмме, в которой Изабель выразила сожаление, но пожелала мне всего хорошего.

– Тебе стало грустно, когда ты прочитал ее? – спросила она.

– Наверное, все мы испытываем некоторую грусть в конце чего-то… даже если в глубине души знаем, что это пагубно для нашего эмоционального здоровья. Но все уже позади.

Я лгал.

Разве можно оставить позади то, что когда было сокровенным, значительным, лишало сна?

***

Я ни словом не обмолвился Ребекке о том необычном письме, полученном из Парижа в начале осени. Поскольку она больше никогда не спрашивала, нет ли вестей от Изабель, я не чувствовал себя обманщиком. Точно так же я ничего не сказал, когда недели через две после получения письма решил, что ответ запоздал, но необходим.

Я написал:

Дорогая Изабель,

Ты, конечно, дала мне много поводов для размышлений… как всегда.

Но прежде позволь сказать, как мне жаль, что тебе пришлось пройти через еще один круг ада. Не могу себе представить ужас всего этого, не говоря уже о том, чтобы терпеть назначенное лечение. Я с огромным облегчением читаю, что худшее, кажется, позади – и я никогда бы не послал такую короткую телеграмму, если бы знал, что с тобой происходит. И должен сказать: из всего, что ты описывала, совершенно ясно, что Шарль проявляет себя с лучшей стороны. Он не только добрый и благородный человек, но еще и глубоко понимающий. И ты, судя по тому, что ты рассказывала мне на протяжении этих лет, тоже всегда его поддерживала. Надеюсь, это не прозвучит неискренне с моей стороны, если я скажу: вам обоим повезло друг с другом.

Что подводит меня к твоему письму со словами любви. Когда в прошлом я делал такие заявления, ты говорила мне, чтобы я не губил себя признаниями, которые не встретят взаимности… хотя я был самонадеян, думая, что наша любовь взаимна и глубока.

А теперь карты на столе… и я несколько сбит с толку. Ее зовут Ребекка. Она очень умная,