Божественный яд - Дарья Андреевна Кузнецова

удивительно естественно. — Я не могла при переезде бросить самое важное для себя. Вот, я сегодня утром взяла книги в библиотеке, но не знаю, насколько они подходят…

Они настолько увлеклись, что засиделись до поздней ночи. Маран в обсуждении почти не участвовал, но слушал и наблюдал с интересом, и только виновник всего этого переполоха, спрятав голову под здоровое крыло, быстро задремал на спинке свободного кресла, куда его посадил хозяин. Птица двигалась неуклюже, явно не успев еще привыкнуть к собственной неспособности летать, но всё равно держалась увереннее и спокойней, чем, по мнению Иды, должна была.

Когда Идана обратила на это внимание, следующие пятнадцать минут Алдан вдохновенно и с огнём в глазах рассказывал о том, какие умные птицы — вороны, и какие особенно умные почтовые, их магически изменённые потомки. В конце концов у девушки остался один закономерный й вопрос: почему такие умные птицы до сих пор соглашаются работать за еду, а не требуют оплаты. Маран рассмеялся, а любитель птиц смущённо забормотал, что, возможно, он немного преувеличил, но всё равно…

Расходились они глубокой ночью если не друзьями, то добрыми приятелями — точно. К огромному удовольствию Иды, в отношении пожилого мага к ней не было снисходительности и сомнений, он легко поверил в её таланты и так искренне ими восхищался, что её бросило в другую крайность: Идана начала волноваться и сомневаться, а получится ли? Но ей хватило выдержки не показать этого беспокойства.

Они бы, может, и до утра засиделись, но увлекшуюся пару, посмеиваясь, призвал к порядку Маран. Он единственный не потерял чувства времени, хотя и ловил себя на том, что тоже не хочет уходить. Пусть сейчас ему досталась роль наблюдателя, но рядом с этими двумя увлечёнными творцами было спокойно и уютно. Их воодушевление, быстрые росчерки карандаша на клетчатой бумаге и растущая стопка исписанных листов — всё это необъяснимым, но уже привычным образом заполняло ту странную пустоту, которая неизменно давила изнутри и вызывала постоянное ощущение смутного беспокойства, стоило остаться наедине с собой.

А позже, когда Маран не спеша шёл по сонным и тихим коридорам дворца в другое крыло, где ему выделили покои, его настигла неожиданная мысль-осознание, позволившая найти то самое, нужное слово.

Не опора, не ориентиры и не способ занять время. Цель. Вот чего ему не хватало. Словно она была — нечто исключительно важное, чему он не просто посвятил жизнь, но всю её подчинил и выстроил вокруг этой неведомой сердцевины, — а потом вдруг не стало. И скорлупа оказалась достаточно прочной, чтобы не рухнуть, но пустота на месте ядра звенела и тревожила.

А следом за мимолётным облегчением пришла досада на себя и свою память, которая распадалась от прикосновения, словно высохшая песчаная фигура.

Прочное основание — двадцать пять лет жизни. Он прекрасно помнил годы ученичества, своего наставника — безжалостную тварь, которую сам же и прикончил в семнадцать, сдав тем самым экзамен, но которую нередко вспоминал после с благодарностью. Помнил, как увлёкся алхимией и ядами, один из которых в конечном итоге и оборвал жизнь учителя: он хорошо воспитал Марана и сумел донести до него простую истину, что честный бой — это самый крайний случай, придуманный глупцами, и желательно устранить противника заранее, не доводя до прямого столкновения. Тем более если противник этот заведомо сильнее.

Потом была служба на благо клана. Тогда Чёрный клан сильно вознёсся, отчасти благодаря усилиям Марана: то ли учитель его был чрезвычайно хорош, то ли у самого юноши имелся недюжинный талант в деле изощрённого устранения мешающих людей, но работа была плодотворной. И увлекательной. Ему нравилась такая жизнь. Нравилось находить подходы к тем, кто прятался за высокими стенами, спинами стражей и боялся смерти. Его вёл азарт, и что только не приходилось тогда проделывать! Проходить по нитке над бездной, переодеваться женщиной, карабкаться по отвесным скалам…

Он не испытывал жалости, почти не питал сомнений, во многом потому, что среди жертв этой жестокой политической войны между кланами не было невинных. Ему не приходилось убивать детей, а все остальные и сами не гнушались испачкать руки. Тогда было такое время, и к этому изменению тоже оказалось сложно привыкнуть: к тому, сколько теперь принято законов, и к тому, что они соблюдаются. Это он понял после разговора с нынешним Владыкой — человеком жёстким, но никогда не решающим проблем простейшим методом. Но пусть и приходилось постоянно себе об этом напоминать, никакого протеста невостребованность его как наёмного убийцы не вызывала. Значит, совершенно точно не охота за врагами была той утраченной целью, составлявшей основу его существования.

Она, кажется, возникла позже. Кажется, ему тогда было двадцать четыре. Опять началось жёсткое, странное и очень своеобразное обучение, совмещённое с продолжением службы на благо клана и тогда уже единого Илаатана. Вот только какова была эта цель? Достиг ли он её? И что было потом?..

В исторических хрониках было написано о войне и том, что он убил тогдашнего короля Транта, но был пойман и предан жестокой казни. По датам выходило — ему тогда было тридцать. Но всего этого он уже не помнил, всплывали только бессвязные обрывки.

Тёмные, закопчённые от пламени факелов стены, сложенные из грубого камня — замок трантской постройки, но какой? Долгий путь через горы, павшая лошадь — тогда это было или раньше? Кажется, была зима и холод, а король умер в начале осени, и в любом случае что-то не сходилось…

И от чего вообще умер тот король? Маран любил яды и не любил пускать кровь, а в хрониках этот момент был описан смутно, и речь шла чуть ли не о вырванном сердце. Конечно, тысяча лет — большой срок, и вряд ли тем хроникам можно верить дословно, но… Увы, других источников информации не было.

Так что же было его целью и к чему он так странно готовился… сколько выходит, пять лет? Убийство короля Транта? Вряд ли. Да, сложное дело, но не настолько. Некий посвящённый богам путь воина? Это звучало логичнее, объясняло странности обучения, но не объясняло одного: того глубокого отвращения, которое он по необъяснимой причине питал к богам, и особенно — Любви.

Могла ли его смерть быть настолько долгой и мучительной, чтобы он обвинил во всём этих самых богов и отрёкся от них? Для кого-то могла, но не для него — того, кто умел усилием воли отрешаться от боли и просто не чувствовать её. Не для того, кто мог остановить любые мучения, просто прекратив