Сорочья усадьба - Рейчел Кинг

Он снова берет ее за руку, на этот раз нежно; впрочем, она чувствует, как повлажнела его ладонь.

— Ну, вот и хорошо, любимая, — говорит Генри.

Однако, по мере того, как увеличивается площадь исполненной татуировки, поначалу слабая боль не уменьшается, но, напротив, растет. Видно теперь, когда Макдональд вытирает чернила, что нога в этом месте покраснела и налилась кровью. Но если не пытаться не замечать боли, а наоборот, сосредоточиться на ней, она становится похожей на жар, на ощущение, будто на ногу ей положили тяжелый, горячий предмет; усилием воли ей удается притупить это чувство. Ведь это столь малая плата, зато каков результат! С ней теперь будет любимая бабочка, которая еще более крепкими узами свяжет ее с мужем. Она вспоминает о первой с ним ночи, о том, как она провела рукой по его обнаженному телу и как он ответил на это прикосновение. Дора уже видит, как он гладит ей бедра, и рука его задерживается и ласкает хрупкие крылья бабочки. Нет, ни на мгновение она не пожалеет о том, что сделала.

Прошло полчаса, как отбыли непрошеные гости, я безуспешно пыталась уснуть, и вдруг зазвонил телефон. Старинный механический звонок аппарата, стоящего внизу, трезвонил на весь дом, и ему вторил более современный, электронный звонок из дедушкиной спальни. Он звенел мрачно и раздражительно, звенел и звенел, а я представляла себе две пустые одиночные кровати, между ними аппарат, и никого, чтобы взять трубку. Я лежала и считала: пять раз прозвенел, десять, двадцать… пока звонки не умолкли.

Трубку снимать я не собиралась; не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что звонит один из родственников, чтобы отругать меня за архитектора. Пусть трезвонят, думала я. Не стану отвечать, и все. В конце концов я успокоилась и заснула. Мне приснился какой-то насыщенный событиями сон, но, проснувшись, вспомнить я ничего не смогла. Что-то такое мелькало в голове, но ничего конкретного, словно кто-то в другом конце дома играл на фортепьяно, но вместо цельной мелодии доносились только отрывочные звуки.

Весь день, вытянув ноги к обогревателю, я работала. Сама изумилась своей работоспособности. К вечеру, однако, почувствовала некоторую усталость. День выдался тихий, и после суток непогоды это было особенно жутковато; лишь издалека, с фермы, доносились какие-то звуки: лай собаки, блеянье овец, шум мотора, но это лишь подчеркивало мертвую тишину в доме. Шум речного потока снова затих, даже солнце выглянуло и светило на небе почти весь день. Но, сидя за письменным столом, я не могла избавиться от чувства, что в атмосфере дома произошли перемены. Сорочья усадьба всегда была наполнена скрипами и глухими стонами, это как раз меня не удивляло и не беспокоило, но теперь я слышала совсем другие звуки. Словно кто-то скребется. Тихонько постукивает. И даже вполне согревшись, я чувствовала странный поток холодного воздуха, будто позади, совсем близко, кто-то влажно дышал мне в затылок.

Я потихоньку встала и высунула голову в дверь. Почти наверняка звуки доносились из другого конца дома; я пошла по коридору в том направлении, прошла мимо спален и лестницы, ведущей на чердак. Коридор повернул под прямым углом направо, здесь были бывшие помещения для слуг, когда-то отделенные от остального дома комнатушки; теперь, после того как передвинули стенку, они составляли с домом единое целое. Здесь были устроены крохотные спаленки, с узенькими, продавленными односпальными кроватями, на которых мы спали в детстве. В одной вот из этих комнат однажды туманным утром меня разбудила странная, жутковатая музыка, идущая со стороны ближайшего пастбища, словно струны арфы, усиленные неподвижным воздухом. До сего дня я не знаю, как она добилась столь задушевного звучания; много раз я пыталась повторить его, но у меня не получалось.

Дверь в помещение с винтовой лестницей, ведущей в башню, была слегка приоткрыта. Я распахнула ее и попала в чистое, тихое местечко: всюду книжные полки, а на стенах рамки с насекомыми под стеклом. Здесь не было беспорядка и хаоса, как в других комнатах. Я иногда думала, правда, не имея на это ни одного подтверждения, уж не здесь ли стоял некогда шкаф с диковинками Генри. Что-то было странное в этой прячущейся за дверью, больше похожей на дверцы посудного шкафа, комнате с ее несоразмерностью и полукруглой формой. Дедушка рассказывал, что он якобы слышал, как Генри подолгу мерил ее шагами, что-то бормоча себе под нос; комната и в самом деле казалась самым подходящим местом для сумасшедшего, который, терзаясь раскаянием, вслух вспоминает свое прошлое. Как и башня, конечно, эта комната меньше всего подходила для хранения ценных вещей: окна со всех сторон, насквозь продувается ветрами и просвечивается солнцем.

Снова послышались звуки, уже ближе, где-то прямо над головой: что-то тихо позвякивало, пощелкивало. Я почувствовала покалывание в висках. И вместо того чтобы ретироваться, я решила подняться наверх, впервые за двадцать лет. Даже если я ничего не обнаружу, башня будет для меня прекрасным наблюдательным пунктом. Оттуда я смогу видеть Сэма, убедиться, что он далеко и все эти звуки мне просто почудились. Возможно вполне рациональное объяснение — птичка, например, залетела и никак не может выбраться.

Винтовая лестница спиралью уходила наверх, ступеньки такие узенькие, что у меня свисали пятки. Дверь наверху была закрыта, и на лестнице было совершенно темно. Чтобы открыть ее, пришлось приналечь всем телом. Я ожидала, что меня ослепит поток света, но там оказалось довольно мрачно. Окна были закрыты ставнями. Было промозгло, холодно и чем-то пахло. Дымом. Да, дымом залежавшегося табака. Я медленно обошла вокруг колонны, образованной продолжением лестничного колодца; в ушах послышался приглушенный шум. Я закрыла глаза и сделала еще несколько шагов.

Она снова была там, под дальним окном. В сумеречном свете виднелась ее бледная спина, безжизненно повисли блеклые волосы. Напряженная спина сосредоточенно сгорбилась над каким-то предметом: она не слышала, как я вошла. Над лопатками возникла и зависла птичка, порхая крылышками; казалось, еще секунда, и она сорвется с места и улетит. В помещении было совершенно тихо, слышалось только мое дыхание. Еще немного, и она услышала меня и, не вставая, настороженно выпрямилась; плечи ее начали разворачиваться ко мне. Сейчас я увижу ее лицо. Все происходило точно так, как и в тот день, много лет назад. Возможно, она и не покидала этой комнаты, все это время ждала, когда я вернусь. Я закрыла глаза. Прошла бесконечная минута, вдруг в спину мне ударил резкий порыв холодного ветра, и дверь на винтовую лестницу с грохотом захлопнулась. Я инстинктивно обернулась, чтобы узнать, кто это сделал, и как раз успела увидеть, как, дрожа, опускается штора. Ясно: открытое окно, сквозняк.

Я снова повернулась к ней, но ее уже не было. По спине побежали холодные мурашки, не поворачивая головы, одними глазами я посмотрела направо, потом налево…

— Эй! Есть тут кто-нибудь?

Единственным ответом было шуршание шторы на сквозняке. Я отдернула ее, чтобы впустить в комнату свет и закрыть окно. Хотя прежней фигуры нигде не было видно, комната не была пустой. В одном из окон торчала подзорная труба. Вдоль стены, где только что сидела она, лежал, весь покрытый пятнами, комковатый матрас, а рядом сбитое в кучу серое армейское одеяло. На полу — пепельница, переполненная окурками сигарет-самокруток; вот откуда этот противный запах. Я подошла и пнула ногой матрас; невозможно узнать, давно ли он здесь и когда на нем лежали в последний раз? Был ли здесь кто-то все это время? Спал здесь? Жил? Мне стало не по себе, было еще более страшно, чем несколько минут назад. С призраками я бы еще справилась, но вот с непрошеными гостями, которые курят самокрутки, — это вряд ли.