Сентябрьские огни - Карлос Руис Сафон

— Это маска, — сказал Лазарус.

— Для чего? — спросила женщина. Ее спокойствие улетучивалось с головокружительной скоростью.

— Маска имеет свойство обнаруживать истинное лицо человека…

Симона изо всех сил старалась сохранить хладнокровие. Поддавшись гневу, она ничего не выиграла бы.

— Где мои дети? Пожалуйста…

— Я уже сказал, мадам Совель. Я не знаю.

— Что вам от меня нужно?

Лазарус выпростал руку, затянутую в шелковую перчатку. Поверхность маски блеснула. Мелькнула мгновенная искра — точно такую же Симона видела недавно.

— Я не причиню вам зла, Симона. Вам не нужно меня бояться. Доверьтесь мне.

— Несколько неуместное пожелание, вы не находите?

— Ради вашего блага. Я пытаюсь вас защитить.

— От кого?

— Сядьте, пожалуйста.

— Что за чертовщина тут творится? Почему вы не хотите сказать, в чем дело?

Симона услышала свой голос — тонкий, ломкий, с детскими интонациями — и поняла, что находится на грани истерики. Она стиснула кулаки и вдохнула поглубже. Отступив на несколько шагов, она села на стул, выбрав один из тех, что стояли вокруг голого стола.

— Спасибо, — пробормотал Лазарус.

Симона молча уронила слезу.

— Прежде всего прошу вас, поймите, я горько сожалею, что вы оказались вовлечены во все это. Не думал, что до такого дойдет, — заявил кукольник.

— Не существовало мальчика по имени Жан Невиль, верно? — спросила Симона. — Тем несчастным ребенком были вы сами. То, что вы мне рассказывали, правда, учитывая, что это ваша собственная история.

— Вижу, вы познакомились с моей коллекцией. Возможно, вырезки позволили вам сделать интересные выводы, но они ошибочны.

— Единственный вывод, который я сделала, заключается в том, что вы, месье Жан, больной человек и нуждаетесь в лечении. Не знаю, как вам удалось притащить меня сюда, но предупреждаю, как только я отсюда выберусь, первым делом я отправлюсь в жандармерию. Похищение считается преступлением…

Угроза ей самой показалась столь же смешной, сколь и неуместной.

— Следовательно, должен ли я предположить, что вы намерены отказаться от места, мадам Совель?

Тон, пропитанный ядовитой иронией, насторожил Симону, прозвучав для нее как сигнал тревоги. Подобный комментарий был не в духе Лазаруса, которого она знала. С другой стороны, если честно, не вызывало сомнений, что она его совершенно не знала.

— Предполагайте что хотите, — холодно ответила она.

— Превосходно. В таком случае, прежде чем вы обратитесь к властям, на что я даю вам добро, позвольте заполнить белые пятна на картине, которую вы наверняка нарисовали в своем воображении.

Симона смотрела на маску, бледную, лишенную всякого выражения. Фарфоровое лицо, из-за которого раздавался холодный отстраненный голос. Глаза напоминали темные колодцы.

— Вы поймете, уважаемая Симона, что из этой истории, как, впрочем, из любой другой, можно извлечь единственный урок: в реальности в отличие от вымысла все на поверку оказывается не таким, как кажется…

— Пообещайте мне сделать одну вещь, Лазарус, — перебила его Симона.

— Если будет в моих силах…

— Обещайте, что вы дадите мне уехать отсюда с детьми, если я выслушаю вашу историю. Клянусь, что я не стану обращаться в полицию. Я только заберу семью и уеду из города навсегда. Вы обо мне больше не услышите, — взмолилась Симона.

Маска помолчала немного.

— Вы этого хотите?

Симона кивнула, сдерживая слезы.

— Вы разочаровали меня. Симона. Я думал, что мы друзья. Близкие друзья.

— Пожалуйста…

Человек в маске сжал кулаки.

— Хорошо. Если вы желаете воссоединиться с детьми, так и будет. В свое время…

— Вы помните свою мать, мадам Совель? Все дети хранят в сердце память о женщине, которая произвела их на свет. Это нечто незыблемое, как негаснущий светоч. Звезда на небосводе. Я же большую часть жизни пытался стереть эту память. Забыть навеки. Что нелегко. Совсем нелегко. Надеюсь, прежде чем судить и осуждать меня, вы соблаговолите выслушать мою повесть. Она короткая. Лучшие истории лаконичны…

Я родился в ночь на 26 декабря 1882 года в старом доме на самой темной и кривой улочке в квартале Гобеленов в Париже. Мрачное, нездоровое место. Вы читали Виктора Гюго, мадам Совель? Если читали, вы понимаете, о чем я веду речь. И там моя мать с помощью соседки Николь произвела на свет младенца. Зима стояла морозная, и, похоже, я закричал не сразу, что ожидается от каждого новорожденного. Так что на миг мать уверовала, будто я умер. Когда же я заявил в полный голос, что жив, бедняга истолковала это как чудо. Словно в насмешку она решила окрестить меня Лазарем.

Детские годы ассоциируются у меня с нескончаемыми криками на улице и длительными периодами болезни матери. Одно из первых моих воспоминаний: я сижу на коленях Николь, нашей соседки, и добрая женщина мне объясняет, что мама тяжело больна, а потому не может подойти, когда я зову ее, и что лучше бы мне пойти поиграть с другими детьми. «Другими детьми», о которых она упоминала, была компания малолетних оборванцев, побиравшихся от зари до зари. К семи годам они твердо усваивали, что выжить в квартале можно лишь превратившись в преступника или чиновника. Нет нужды уточнять, какой выбор оказывался предпочтительнее.

В те дни в квартале ходили слухи о таинственной личности, занимавшей детское воображение. Этот человек был единственным, кто вселял луч надежды в наши сердца. Звали его Даниэль Хоффман, и его имя являлось синонимом воплощения мечты для всех детей, вплоть до того, что многие сомневались в его существовании. По легенде, Хоффман гулял по улицам Парижа, переодевшись в чужое платье и выдавая себя за кого-нибудь другого, и раздавал детям бедноты игрушки, которые мастерил у себя на фабрике. Все парижские малыши слышали предания о нем, и каждый мечтал однажды стать избранником судьбы.

Хоффман был властителем детских дум, магом. Его могуществу могла противостоять лишь одна вещь — возраст. По мере того как дети вырастали, теряя иллюзии и способность фантазировать, они забывали имя Даниэля Хоффмана. Оно стиралось из памяти, и однажды, услышав это имя из уст собственных детей, взрослые уже не могли его вспомнить…

Даниэль Хоффман был крупнейшим производителем игрушек в мире. Он владел фабрикой, которая находилась в квартале Гобеленов. Здание фабрики походило на огромный собор, возвышавшийся во мраке квартала-призрака, полного опасностей и зараженного бедностью. В его центральной части взмывала к облакам прямая как стрела башня, подпирая вершиной небо. С башни каждый день колокола возвещали часы рассвета и заката. Эхо колоколов отдавалось во всем городе. Мы, дети квартала, хорошо знали башню, но взрослым было не дано ее увидеть. На месте башни им чудилась непроходимая топь, пустошь в сердце парижских трущоб.