Фреска судьбы - Антон Грановский

Минут пять болтали о разном, потом как-то так получилось, что Алеша и артист заговорили о религии. Артист был настроен в этом вопросе скептически.

— Любая религия, даже ваше хваленое христианство, пытается прежде всего напугать человека, — доказывал он Алеше. — Внушить человеческому стаду ужас перед грехом. Для того-то и понадобился Страшный суд. Фигура судьи всегда выглядит несколько зловеще, не правда ли?

Алеша покачал головой:

— Нет, неправда. И насчет стада вы неправду говорите. Потому и Суд, что судья имеет дело с человеком. С человеком, а не с толпой. Толпа неподсудна, это теперь всякому известно. Толпа всегда права, даже когда она творит гнусные и ужасные вещи. Бог не интересуется толпой, его интересует человек — конкретный, индивидуальный. Господь как судья рассматривает каждого человека в отдельности и выслушивает каждого в отдельности. Потому-то у каждого человека на земле личные отношения с Богом. Потому-то каждый и может сказать ему «Ты». Ибо знает, догадывается, что будет услышан.

— Интересная теория. — Артист усмехнулся. — Значит, это хорошо, что Бог — судья?

— Конечно! — с жаром ответил Алеша.

— А кто же на этом процессе адвокат?

— Известно кто — дьявол! Этот всему найдет оправдание, потому он нам и ближе, потому и теплее.

Артист помолчал, потом проговорил с непонятным раздражением:

— Слишком уж ваш Бог холоден да суров.

— Он принял за нас смерть на кресте и вправе требовать, — горячо сказал Алеша. — Своей смертью Он дал нам второй шанс и, кроме того, четкие указания — как нам поступать. Дальше все зависит от своеволия человека. Мы вольны в выборе своих поступков, разве не так?

Артист внимательно посмотрел на Алешу и покачал головой, как бы говоря: «Далеко же тебя, брат, занесло».

Некоторое время сидели молча, глядя на догорающие угли. Потом заговорил Евгений Александрович — тихим, грустным голосом:

— Знаете, Алеша, а я ведь до всей этой заварухи учителем работал. Впрочем, я вам уже говорил. Да-с… И начальство меня ценило. Посудите сами: водку я не пил, на товарищей не доносил. Ну и по финансовой части… Одним словом, был «на хорошем счету». Смешно, правда?

— Почему смешно? Вовсе не смешно! Да если хотите знать, Россия на таких, как вы, держится! На честных, ответственных и умных!

— Умный возит, а дурак наверху елозит, — сказал артист, ковыряя щепкой в зубах.

— Глупости! — фыркнул Алеша. — И откуда вы только берете все эти ваши пошлые присказки?

— Отсюда, — сказал артист и постучал себя щепкой по лбу. — Видите ли, молодой человек, когда я был таким же юным и наивным, как вы, я тоже верил в человеческую доброту. Мне пришлось здорово обжечься, чтобы поумнеть. Думаете, я всегда был циником? — Артист покачал головой. — Уверяю вас, нет. Когда-то я даже писал стихи.

— Вы? — недоверчиво проговорил Алеша.

— А что — непохоже? «Ночь пахнет лавром и лимоном…» Все мы в молодости мним себя поэтами.

— Вот и сочиняли бы себе про лавры и лимоны. Пошлости-то эти к чему? «Умный возит, дурак елозит»… Срам.

Алеша поворошил палкой угли. Евгений Александрович посмотрел на искорки, взлетающие кверху, и сказал:

— Алеша, как вы считаете — этот ужас когда-нибудь кончится?

— Должен кончиться, — убежденно ответил Алеша.

Евгений Александрович улыбнулся.

— Я тоже так думаю. Но это может растянуться на долгие годы. А мы с вами, к сожалению, можем и не дожить. — Он тяжело вздохнул. — Я, видите ли, не верю в то, что доживу до старости. Натуры, подобные мне, умирают в молодом возрасте. Вы помните Лермонтова? Как это он сказал?.. «Теперь остынувшим умом разуверяюсь я во всем». Вот что-то подобное происходит и со мной.

— За все, как турок иль татарин,

Судьбе я равно благодарен.

У Бога счастья не прошу

И молча зло переношу. —

подал вдруг голос артист.

— Да, вы правы, — сказал Миронов. — Как бы я хотел обладать вашим умением воспринимать все стойко и объективно, господин идальго. Но нет… Видно, моя планида движется по иной траектории.

Евгений Александрович вздохнул и поднялся на ноги.

— Пойду пройдусь. А вы, Алеша, ложитесь спать. Завтра будет тяжелый день.

Миронов повернулся и неспешно направился к черным деревьям.

— Далеко не ходите, — сказал ему вслед артист. — Заблудитесь — ищи вас потом.

— Не волнуйтесь, господин идальго, я не настолько беспомощен, чтобы заблудиться в трех соснах.

Одинок я, нет отрады.

Стены голые кругом,

Тускло светит луч лампады

Умирающим огнем… —

раздался из тьмы голос Миронова.

Вскоре голос затих. Артист и Алеша немного посидели молча. Несмотря на то что рядом жизнерадостно и беспечно похрапывал Пирогов, на душе у обоих было мрачно и тревожно.

Артист взял палку и поворошил угли. Отбросил палку и сказал:

— Учитель прав. Эта власть еще долго продержится, попомните мое слово. И на наш век хватит, и нашим детям останется. Если они у нас когда-нибудь народятся, конечно.

— Вы думаете, народ и дальше будет терпеть такие издевательства? — спросил, не глядя на него, Алеша.

— Еще как будет. Наш народ сто изморов перетерпит. И еще спасибо комиссарам будет говорить за то, что не до конца убили.

— Вы ядовитый человек, идальго. Ваши слова могут отравить самую высокую душу. Вам вообще лучше поменьше говорить.

— Что я и делаю, — равнодушно произнес артист.

Алеша помолчал. Затем кашлянул в кулак и тихо сказал:

— Можно вас спросить?

— Валяйте.

— Почему вы вступились за меня? Там, в шинке.

Артист усмехнулся.

— Признаться, и сам не знаю. Слишком уж противная харя была у этого Белаша. Я, видите ли, не переношу самодовольства в любых его проявлениях. Ладно, господин Берсенев, давайте-ка ложиться спать.

— А Евгения Александровича не дождемся?

— К чему? Мне кажется, он хочет побыть один. В любом случае далеко ходить он не станет. Тем более с хромой ногой.

— Да, это вряд ли, — согласился Алеша. — Что ж, давайте спать.

* * *

Евгений Александрович сидел на корточках под высоким кленом со страдальчески сморщившимся лицом. Последние годы он испытывал сильные проблемы с пищеварением, но своим новым товарищам об этом, понятное дело, рассказывать не стал. Стыдно. Даже ушел подальше, чтобы они, не дай бог, чего-нибудь не услышали.

Боль была такая резкая, что бывший учитель еле сдерживался, чтобы не застонать.