Лебедь Белая - Олег Велесов

Я сняла с шеи Красоту и протянула женщине.

– Возьми.

Та испугалась. С чего вдруг незнакомка с сытой харей ей дорогущее ожерелье даёт? Не задумала ли чего худого, или, не дай Дажьбог, дочку забрать намерилась? Но я повторила твёрдо:

– Возьми. Я без него проживу, а вам хоть какая помощь.

Мать с дочерью переглянулись, видимо, не привыкли к людскому обращению, поэтому я едва не силой пихнула Красоту в руки женщине и пошла прочь. Женщина заплакала, зашептала мне в спину благодарности. Я не стала слушать, ни к чему это мне. Бабка всегда сказывала: получила добро – помни, а сделала – забудь. Вот я и забыла. Только… Узнает ужо деда Боян, как я с его подарком обошлась, отсыплет мне люлей до полного раскаянья. Ну да стерплю. А им хоть какое-то время в сытости пожить.

Я вприпрыжку побежала дальше. Как же радостно на душе становится, когда сделаешь доброе. Свет вокруг становится ярким, и дышать легче. Хорошо!

И вот в таком приподнятом настроении я доскакала до усадьбы. Вбежала в ворота, почуяла запах грибной похлёбки, разулыбалась. Наемся сейчас до отвала. Но как вбежала, так разом об стену каменную ударилась. Посреди двора стоял князь. Спаси меня Сварог! Поверх плеч корзно, на голове венец, в глазах молнии. Все, кто рядом был, выглядели несчастными. Тётка Бабура стрельнула глазами в меня, прижала палец к губам. Милонег хмурился, дружинники головы опустили. Ни холопов, ни чернавок – пусто, и только княгиня казалась довольной. Когда я влетела в ворота, она подалась к князю и зашептала ему на ухо. Тот сразу ткнул в меня глазами.

– А эта дереза что на моём дворе делает?

Я закусила губёнку: нажаловалась-таки княгинюшка мужу. Благояр Вышезарович смотрел на меня с раздражением, и уже хлестнул гневным словом ближним дружинникам, чтоб гнали меня поганой метлой с подворья прочь. Княгиня расцвела, дружинники пошли на мне с неохотой, Милонег отвернулся. Ну всё, наелась похлёбки. Но и сегодня Волох уберёг меня от княжьей немилости. Бабура Жилятовна подступила к Благояру Вышезаровичу с осторожностью и сказала негромко:

– Отче Боян девку эту привёл. Просил присмотреть до поры.

От этих слов князя как водой окатило. Он встряхнулся, засопел – как интересно видеть в княжеских глазах растерянность – потом махнул рукой и взбежал по ступеням в хоромы. Княгиня поскучнела, дружинники вздохнули с облегчением, а тётка Бабура крикнула мне, чтоб шла я к болезным.

Вот и весь сказ. Выходит, даже князья волхвов побаиваются. Я показала княгине язык и порскнула в проулок к амбару. Народу возле дверей собралось человек пятнадцать. Увидев меня, они обрадовались и заволновались. Первой потянулась ко мне женщина с ребёночком на руках – потянулась, заплакала.

– Всё хорошо, всё хорошо, – проговорила я успокоительно, подхватила дитё, потрогала лобик. Горячий. – Всё сделаю, всё сделаю…

О похлёбке я забыла. Бабура Жилятовна сама принесла мне плошку и краюху хлеба. Но к еде я не притронулась, пока всех не осмотрела. Вышла на волю, села на лавку. Поганко подал воды умыться, а я даже рук поднять не смогла. Притомилась сегодня. С утра в поле, потом Своерад, теперь люди. Замоталась. И кушать совсем не хочется.

Снова пришла тётка Бабура, села рядом, посмотрела на меня с сочувствием.

– Умаялась?

Я вздохнула, а она сказала:

– Князь зовёт.

– Чего ему?

– Откуда ж я знаю? У него и спросишь. Идём. Да не бойся, остыл он.

Ну, идём. Я встала.

Княжьи хоромы нечета общинному дому. Тут и размеры больше, и обстановка иная: полочки, сундуки, резьба по стенам. В углах железные светцы, полы выскоблены добела – ступать страшно. Бабура Жилятовна провела меня в столовую горницу. За длинным широким столом кипело веселье. Воеводы, витязи, мужи нарочитые пили хмельной квас, заедали его хлебом и мясом. Отдельно стояли в ендовах мочёные яблоки, квашеная капуста, пареная на меду репа. Такого хлебосольства в холопской и близко не видывали. Я снова почувствовала бурление в животе, но звать меня к столу никто не собирался, поэтому я облизнулась и ничего более.

Тётка Бабура ввела меня в горницу и юркнула назад в переход, а я осталась одна. Среди разговоров, смеха, стука кубков и шарканья ног меня никто не замечал. Чего звали? Дворовые холопы бегали мимо с подносами, подливали гостям напитки. Это не был праздничный пир – обычное вечернее застолье. По левую руку от князя сидела княгиня, жевала яблочко; справа потягивал квас ближний советник и друг Перемышль Военежич. Тут же сидел Милонег, рвал зубами кусок веприны. Увидев меня, подавился, закашлял. Перемышль Военежич ударил его ладонью по хребтине, помог оправиться.

Кто-то из гостей, перебравший хмельного, выкрикнул:

– Эй, девка, спой-ка весёлую!

Но слова его растаяли в общем гуле, и просьбу никто не поддержал. Что ж, хорошо, а то бы я им такого напела. У нас в роду самая певунья моя мама, как запоёт, так в пляс или в слёзы. Послушать её со всех окрестных деревень люди приходят. Сёстры мои тоже сим уменьем не обделены, а я или напев коверкаю, или слова путаю, или всё вместе. Ну да у меня иных дарований предостаточно.

Мимо пробежал холоп, шепнул:

– Князь кличет.

Делать нечего, надо идти. Придерживаясь стеночки, я прошла во главу стола. Княгиня скользнула по мне чёрными глазищами и выпятилась в надменности. Выпячиваться было от чего. Я вся такая неубранная, неухоженная, а у неё на плечах бархат, на голове парчовая кика, на висках золотые кольца. Северяне для своих жён височные кольца вьют из проволоки, получается неплохо, но слишком просто, зря княгиня нос задирает. А вот наши кузнецы плющат серебряную плашку и вытягивают семь тонких длинных лучей, да ещё узоры на них набивают. Батюшка подарил мне целую россыпь таких колец. Я нанизала их на кожаные ремешки, и подвешиваю на виски к кокошнику. Парни слюни пускают на меня глядючи. Жаль только не каждый день мне эту красоту надевать разрешают.

– Ты что ли знахарка? – князь потянулся, откинулся на спинку стольца. – Хорошо ли дело ведаешь?

– Люди довольны, – скромно ответила я. Помятуя недавнюю нашу встречу, хотелось сказать что-нибудь дерзкое, как Своераду когда-то, но постеснялась. Да и не привыкла я с князьями разговаривать, пообвыкнуть сначала надо.

– Глянь гостя моего, знахарка. Недужится ему.

На лавке лицом к стене лежал человек. Добрые руки поставили в изголовье бадью, чтоб извергал он внутреннее отвержение из себя в неё, а не на пол. Я первым делом подумала, напился, горемыка, вот его и тревожит в кишках, но князь сказал, что это от еды. Не по нутру ему наша пища, слишком уж хороша. Я взяла страдальца за плечо, повернула к себе.

Это был Фурий. Я разом почувствовала за своей спиной восставшие из Нави тени дядьки Малюты, Метелицы, иных моих погибших разбойников, и, не говоря ни слова, вцепилась в его поганую ромейскую морду.