Ильгет. Три имени судьбы - Александр Григоренко

Прошел еще день и люди, не скрываясь, неотрывно смотрели на меня. В моих движениях и речи они пытались разгадать мучившую их загадку: какова сила этого чужого малорослого человека, почти мальчика? Она живет в нем всегда или приходит в миг, который нельзя угадать? Определенного ответа не знал никто, и каждый начал склоняться к своей вере. Те, кто совсем устал от мучений последних месяцев, верили, что этот малыш — посланник высших. Другие — их было меньшинство — верили в то же самое, но не так твердо. Они хотели еще раз увидеть явление этой силы и тогда, считали они, души их успокоятся.

Неизвестно, во что превратилась бы вера людей Хэно, если бы они знали, что те же сомнения живут и во мне. Но мою душу оберегала молодость, принимающая благое, как должное. А души людей спасала жизнь, не оставлявшая места долгим раздумьям.

Семья Хэно продолжала таять. Трое раненых умерли через день после побоища — среди них был Печень. Рану на его боку зашили волосом, кровь остановилась, но вскоре сквозь стежки поползла желтая слизь. Печень, не проронивший ни слова, когда его штопали костяной иглой, кричал от не уходящей боли, потом крик перешел в стон, напоминавший детский плач, и к утру Мыд Вано — Печень затих.

Из мужчин, способных воевать, держать стадо и торить путь аргишу, оставались Оленегонка и Лидянг — брат старика был намного крепче многих своих седоголовых сверстников. Еще было пятеро мальчишек, уже принесших первую добычу, но не доросших до того, чтобы повторить семь шагов отца. Остальные вряд ли были в силах прокормить самих себя. Праведная и сытая жизнь давала многим людям семьи Хэно доживать до преклонных лет, поэтому в живых осталось много стариков и особенно старух, которых почитали, как мужчин. Немощные ноги сохранили им жизнь: они оставались в чумах и не попали под железо Нохо.

Но больше всего было женщин. Почти каждый из сорока молодых воинов Хэно оставил вдову. У вдов были дети — одни лежали в люльках, другие, ростом чуть выше колена взрослого мужчины, держались за парки матерей.

Другие племена боялись людей Нга и без особой надобности не показывались в их угодьях. Но в стойбищах иных родов и племен охотно принимали женихов великого рода. Жениться на близкой крови считалось тем же, что есть собственную плоть, — Хэно чтил эту заповедь, равно как и всякую другую. В давние времена людям Нга приходилось добывать невест войной. Но потом все изменилось, потому что всякий набег приносил людям великого рода победу, а главное — по тайге пошла молва, что на свете нет счастливее девушки, сосватанной мужчинами рода Нга, ибо эти страшные люди обладают тем, чего нет у других, — неизменной честностью.

Женщине рода Нга не грозит голод, даже если она останется вдовой. Ее никогда не разлюбят, не променяют на другую. «Они едят жир», — говорили в тайге. От самих женщин требовалось совсем немногое — хранить верность и не надоедать мужьям.

Даже последние месяцы, слившиеся в сплошную беду, не изменили женщин семьи Хэно — они оставались такими же красивыми, домовитыми и беззащитными. Они первыми поверили в то, что маленький незнакомец — их вождь, посланный бесплотными, а может, и самим великим господином Нга. Женщины плакали о мужьях, сыновьях и братьях, но не уходящий из души страх той ночи и чудесное возвращение огня, заставили их видеть гибель мужчин едва ли не оправданной. Почти никто из них не мучился желанием отомстить. Сильнее было желание жить, как жили. Все они были верными заботливыми женами, почтенными матерями воинов и не представляли себе иного удела.

Тяжесть беды легла на мужчин — это стало ясно, когда все увидели, как поредело большое стадо. В добрые времена оленей было так много, что их число, наверное, знал только сам Хэно. Огромный загон охраняло больше десятка пастухов. Но когда пришла беда, старейший и его люди не думали о стаде. Пока молодые мужчины искали в тайге сына Тусяды, ходили послами к родичам, трое стариков, выделенных на охрану, не могли усмотреть за оградой, которую хоры рушили в разных местах. Домашние олени не смешиваются с дикими, тех, кто ушел в тайгу можно было вернуть, но сделать это было некому, да и незачем. Стадо поредело почти наполовину, но старики говорили, что с таким числом здоровых мужчин не справиться даже с оставшимися оленями. Семья не перекочевала к зимнему стойбищу, олени, запертые в ограде, до камней объели землю.

* * *

Приближался месяц большого снега, и мужчинам предстояло решить, как жить дальше. Для этого все они собрались в большом чуме Хэно. Там же был и я.

За эти дни я произнес совсем немного слов, и чем дальше шло время, тем меньше видел надобности в словах. Нутро охватывала немота, я не вслушивался в речи этих людей, говоривших о вещах малопонятных мне и до тоски чужих. И сами эти люди были чужими, я видел в них всего лишь перемену своей непонятной жизни. Они были, как деревья, среди которых не жить. У меня не было мысли воспользоваться их почтительностью и страхом — я был готов к тому, что они исчезнут, как и пришли.

Я был недалек от правды. Успокоившись после той гибельной ночи, люди уже не думали считать настоящим вождем чужака, пусть даже необыкновенного. Оленегонка, вызвавшийся стать моим псом, жил, как жил. Старики подносили мне лучший кусок, но если о чем спрашивали, то лишь для того, чтобы показать почтение.

Помню, кто-то из стариков спросил меня о чем-то. Вместо ответа я встал и вышел из чума.

— Не смотрите на него, — спокойно сказал Лидянг оторопевшим старикам. — Я слышал о таких людях. Когда приходит время одеваться в железо, в них вселяется демон, и в бою каждый из них стоит войска. Но, когда уходит война, такой человек впадает в тоску, живет отдельно от всех и даже не может кормить себя. Мясо ему подают длинной рогатиной — боятся, что бросится, как чужая собака.

— А этот — не бросится? — спросил старик с приплюснутой головой.

Лидянг улыбнулся.

— Думаю, этот не такой же бешеный, про которых я слышал. К тому же у нас столько женщин…

Старики разом крякнули, оголив беззубые десны.

Но Лидянг не улыбался — он подолжил говорить о женщинах, которых слишком много для столь малого числа добытчиков.

— Женщины, взятые из других родов и племен, могут вернуться в родительские стойбища. Но говорить об этом будем, когда переживем зиму, — сказал Лидянг.

Помолчав немного, он сказал еще:

— Если кому-то из женщин суждено ее пережить, то пусть это будут дочери нашей крови, которым мы приводили женихов. Они — кость, на которой нарастет плоть новой семьи.

Старики смотрели на Лидянга не моргая, — они дивились его мудрости.

Из чума, где был совет, я вышел глубокой ночью.

Меня выгнала тоска. Уже много дней она шла за мной, как упорный враг, и, загнанный, я искал укрытия в безлюдье и темноте. Очаг в моем жилище мерцал остывающими углями. Я долго смотрел на очаг и не раздувал огонь. Потом — что-то толкнуло меня изнутри — я взял оружие, встал на лыжи и пошел по свету луны.