Достояние леди - Элизабет Адлер

О'Хара задвинул тяжелую занавеску из красного бархата, отделявшую комнату от бара. В два шага он пересек помещение и, сжав руки Мисси своими огромными ручищами, сказал:

– Мисси, прими мои самые искренние соболезнования. Что я могу для тебя сделать? Что сказать тебе в утешение? Да… покойнице было много лет, за плечами у нее – долгая жизнь… Теперь тебе придется взвалить все на свои плечи. Ты отвечаешь не только за себя, но и за малышку… – О'Хара немного помолчал, потом глубоко вздохнул и проговорил: – Я обо всем подумал, Мисси. Я смогу позаботиться о вас обеих. У меня достаточно денег, чтобы вас обеспечить. Вы будете жить в хорошем доме. И потом, если действительно будет введен сухой закон, найду способы еще заработать. У меня все устроено. Ты и не представляешь, Мисси, какие деньги можно заработать, торгуя спиртным при сухом законе. Будь уверена, мне много достанется. Что скажешь?

Мисси в недоумении уставилась на Шемаса:

– Но это же невозможно! – воскликнула она. – Я не могу поселиться у вас! Что подумают люди?

– А что они могут подумать? Они подумают, что ты моя жена. Я прошу твоей руки, Мисси.

– Моей руки? – Мисси не верила своим ушам. О'Хара переступил с ноги на ногу и вдруг опустился на одно колено перед остолбеневшей девушкой. Его щеки горели.

– Клянусь тебе, Мисси, – проговорил он, – ни одной женщине, кроме покойной матушки, я не говорил этих слов. Мисси, я люблю тебя. Ты самая хорошая на свете. Я всю жизнь мечтал именно о такой жене. Умоляю тебя, выходи за меня замуж.

У Мисси закружилась голова: все это походило на кошмарный сон. Она почти не знала этого мужчину, а он вообще ничего не знал о ней. Не знал, что перед ним англичанка из хорошей семьи, дочь профессора Маркуса Октавиуса Байрона; не знал, что она была страстно влюблена в другого, которого уже давно не было в живых и забыть которого она никак не могла. О'Хара не знал Верити Байрон! Он знал нищенку, подрядившуюся мыть стаканы в его питейном заведении, исхудавшую девчонку, с благодарностью принимавшую от него подарки в виде тарелки еды; вдову, оставшуюся с четырехлетней девочкой на руках. Впрочем, едва ли он верил, что Мисси когда-нибудь была замужем.

А что она знала об этом человеке? Что это крепкий, мужественный ирландец, железной рукой наводящий порядок в своей распивочной. И всего-то? Конечно, у Мисси не возникало сомнений, что Шемус О'Хара – порядочный человек. И вот сейчас этот человек делал ей предложение… Стоило ей согласиться – и денежные проблемы отпали бы сами собой. У Азали появился бы дом и отец, а в жизни самой Мисси – человек, на которого можно опереться. Да, ей так не хватало этого… Мисси закрыла глаза и тотчас же увидела лицо князя Михаила: его добрые, проницательные серые глаза смотрели прямо ей в душу, и Мисси поняла, что все, о чем она сейчас позволила себе помечтать – иллюзия и самообман. У Азали никогда не будет другого отца, а у нее самой никогда не будет другого любимого…

О'Хара поднялся с колен.

– По твоему лицу я вижу, что сделал тебе больно, – проговорил он. – Наверное, сейчас не время говорить о свадьбе, извини. Я не тороплю тебя, Мисси. Подумай хорошенько. Может, через несколько дней мы сможем поговорить об этом еще раз. А теперь давай о другом: тебе нужны деньги?

Мисси не знала, что ответить. После того, как Шемас сделал ей предложение, она не имела права просить у него в долг. Это могло быть воспринято неверно.

– Я… я просто хотела узнать, что с моей работой, – проговорила она. – Я могу еще рассчитывать на это место?

– Конечно, Мисси, – отвечал О'Хара. – Это место всегда за тобой.

Он крепко сжал ее маленькую ручку, потом отдернул бархатную занавеску, и Мисси, кивнув на прощание, проскользнула сквозь прокуренный салун на Деланси-стрит. Она так и не нашла ответ на мучивший ее вопрос – где найти денег на похороны.

На углу Орчард-стрит и Ривингтон-стрит Мисси остановилась возле освещенной витрины. В глубине, на полках, были разложены самые разнообразные товары с прикрепленными к ним розовыми ярлычками. Она внимательно вгляделась и заметила за медной решеткой человека. В памяти всплыли слова О'Хары: «Зев Абрамски, ростовщик. Он весь квартал в страхе держит. Попробуй не верни ему в срок двадцать центов – останешься без выходного наряда».

Мисси в нерешительности постояла возле витрины, а потом стремглав бросилась к своему дому. Там, под кроватью, на которой лежала покойная княгиня, был спрятан чемодан с последними сокровищами семьи Ивановых.

Зева Абрамски трудно было назвать человеком нелюдимым, однако по воле обстоятельств он был очень одинок. Двадцать пять лет от роду, бледный, худой, небольшого роста, густые черные волосы зачесаны назад. У него были большие грустные глаза и тонкие пальцы музыканта. Казалось, одной из главных его забот была чистота – два раза в неделю он ходил в общественные бани и ежедневно менял рубашки, относя их стирать в китайскую прачечную на Мотт-стрит, владелица которой частенько обращалась к его услугам, занимая деньги на азартные игры. Даже в самую жаркую погоду Зев не снимал строгий синий галстук – ему казалось, что таким образом он устанавливает невидимый барьер между собой и теми жалкими оборванцами, которые приходили в его контору занять денег.

Он жил один в двух небольших комнатках, примыкавших к ломбарду. Всю обстановку их составляла мебель, сданная когда-то под залог, но так и не выкупленная бедными клиентами. Единственной вещью, на которую позволил себе раскошелиться сам Зев, было старинное пианино… Он нашел его в комиссионном магазинчике на Гранд-авеню и аккуратно, на протяжении четырех лет, ежедневно вносил деньги – Абрамски решил, что купить в рассрочку будет гораздо выгоднее. Он сам выучился играть и, хотя стать виртуозом ему было не суждено, он все равно любил музицировать… Музыка и книги (они разложены повсюду: на полу, на стульях, на столах) – вот и все, что скрашивало Зеву часы одиночества, когда каждый день, кроме субботы, в половине десятого вечера он менял табличку «открыто» на «закрыто» и удалялся в свои «внутренние покои».

Из двадцати пяти лет своей жизни Зев Абрамски провел тринадцать в этом самом месте – на углу Ривингтон– и Орчард-стрит. Его знала вся округа – почти все соседи рано или поздно становились его клиентами – но среди этих людей у него не было ни одного друга. Зев пытался убедить себя в том, что причиной этому – особенности его профессии, профессии ростовщика, столь презираемой в народе. Но в глубине души он понимал, что дело отнюдь не в этом – Абрамски боялся дружить.

Каждый вечер, кроме пятницы, когда он ходил в синагогу, Зев отправлялся ужинать в ресторан Ратнера, где с удивительным постоянством заказывал порцию ячменного супа с грибами и «кашу варнишкес» – пшенную кашу с лапшой. Потом он возвращался, запирал дверь ломбарда, садился за пианино и предавался мечтам. Мечты всегда начинались с воспоминаний о детстве, о семье. Иногда, когда у Зева было хорошее настроение, он думал о том, каким счастливым мог он стать, но чаще он просто вспоминал.