Первая жена - Франсуаза Шандернагор

Освободившись от необходимости постоянно предпринимать эти обязательные и всегда недостаточные усилия, я, когда меня исключили, наконец, из списка соревнующихся, обрела в одиночестве покой и даже безмятежность… По крайней мере нет больше необходимости купаться во лжи, той, что мы поддерживали, хотя с годами пропасть между нами только увеличивалась; не надо больше притворяться в любви — я из-за этого все время чувствовала себя его должницей, которая никак не может рассчитаться с долгами. «Посмотри на себя, — казалось, повторял он мне в течение дня, — посмотри на себя, на кого ты похожа, и оцени, на какие жертвы я пошел ради тебя, сосчитай, сколько всего я из-за тебя пропустил!»

Когда же все начало портиться? В юности мой возлюбленный обладал чарами вольнодумца эпохи Просвещения, порочностью инженю: неестественная наивность, нахальство, непредсказуемость, забывчивость, нежность, — да, и нежность тоже. Керубино, Лелио, Фронзак, подросток Казанова… Если выходишь замуж за Казанову и у тебя нет врожденной легкомысленности, ты совершаешь ошибку! «Птички небесные», «полевые лилии» — разве не должна была я извлечь урок в день нашей свадьбы? Мне было страшно, что я не смогу вынести груз столь грандиозного легкомыслия…

Друзья, однако, утешали меня: «Нет, — говорили они, — когда вы любили друг друга тридцать лет назад, все было настоящее. Вы понимали друг друга, как настоящие заговорщики! Только с тех пор он изменился…» Но разве люди меняются? В них лишь выявляется то, что у них есть. Выявляя каждый себя, копая каждый со своей стороны, мы воздвигли между нами стену. В последние годы у нас уже ничего не было общего: я все больше и больше читала, он — все меньше и меньше; мне все больше нравилось в деревне, он становился все более светским; я приняла свой возраст, он бежал своего: фитнесс-клуб «Витатоп», витаминные коктейли, теннисные турниры, парки развлечений, стратегические игры, видео игры, игры, игры, игры… Что привнесла в эту эволюцию Другая? Она была молода, поэтому любила спорт и не очень-то была расположена к духовным удовольствиям, это она захотела видеть его таким, каким я вижу его нынче? Или они просто встретились где-то на полдороге?

Чтобы заставить уважать меня этого блестящего и беспутного мальчишку, я с ранней юности старалась прыгнуть выше себя — не перепрыгнула ли я ненароком его, пока прыгала?

Между тем он «преуспел» — уважаемый, даже любимый президент компании, вернее синдиката, в котором его считают понимающим, очаровательным, обходительным! Удачная карьера. Но на улицах узнавали меня, «она пишет романы, ее показывали по телевизору». Тиражи моих книг росли. Однажды, не помню уже на каком литературном сборище, рассеянный критик представил его некоему поэту как «господина Лаланда». Сколько раз он мне это потом припомнил! «Но, Франси, в конце концов, на твоих деловых валютных сборищах я ведь мадам Келли. Это одно и то же!» — «Нет, это не одно и то же, — говорил он. — Не одно и то же…» Не понадобилось ли ему увеличить число своих «капризов», чтобы компенсировать происшедшее? Заставить меня заплатить, подвергнув большему унижению, потребовав большего подчинения? Мой долг все время возрастал; исчезла всякая надежда расплатиться — я откладывала платежи на будущее, зная, что крах неминуем.

Не было ли мне спокойнее, когда он любил свою Невидимку? Я прощала ему его шалости, он прощал мне мои успехи — наши пассивы уравновешивались (муж вырезал в газетах статьи, где говорилось о моих сценариях, романах, он раскладывал их в больших альбомах; но он вел две бухгалтерии параллельно: одну — моих произведений и другую — своих побед — двойная бухгалтерия, сомнительный результат). «Я люблю тебя, — писала ему Другая, — я восхищаюсь тобой, ЧЕЛОВЕК» (большими буквами). Эта блондинка лучше, чем все ее предшественницы, сумеет успокоить его. Его оранта сумеет убаюкать лучше, чем я. Я не могла себе представить, что она собирается усыпить его, подвергнуть анестезии! Какая разница — он страдать не перестал. Ну а я не перестала его любить.

И поныне мне не дает покоя вопрос, когда именно разошлись наши дороги, какой перекресток я прошла: это была их первая встреча (конечно, гораздо более ранняя, чем я предполагала, — но когда они действительно встретились?), купили холостяцкую квартиру, мастерскую (когда?), наняли большую квартиру (когда)? Вопросы в вопросах — незнание, возведенное в квадрат! Если только еще до этого не стало слишком поздно… После моей первой книги, нашего первого ребенка, наших последних дипломов, его первых любовниц… Или до того, еще раньше? С его родителей, с моих родителей, с моих и его друзей, которые были столь разными, с образцов для подражания — его и моих, с наших страданий, с детства, его и моего…

Должна ли я была понять это, воспрепятствовать этому тогда, когда мы действительно разошлись? Мне вспоминается врач, с которым я консультировалась по поводу одного из наших близких, страдавшего неизлечимой болезнью: я упрекала себя за то, что была недостаточно бдительна, что не заметила предвестников болезни, «мы могли бы поставить диагноз на несколько недель раньше, и кто знает, может быть, можно было бы всего этого избежать?». Врач не дрогнул: «Не надо забивать себе голову ненужными вещами, дорогая мадам, это ничего не изменило бы. Вы ничего не могли…» И только подумать: этими милыми словами он думал меня утешить! Но я, я хочу что-нибудь смочь! Лучше я буду чувствовать, что виновата, чем что я ничего не сделала!

И потом, если я виновата, я смогу не обвинять того, кто меня бросил; если я виновна, я смогу еще надеяться, что, если постараюсь… На что именно я смогу надеяться? Моя лучшая подруга, которая, с тех пор как я изливаю ей свою душу, все знает о том, насколько несвязанны могут быть между собой чувства, предлагает мне очередную порцию химер, которые мне столь необходимы: «Ваш развод, их брак — хочешь знать, что я думаю? Это начало конца их милой семейной жизни!» Может быть… Но если я могла любить мужчину, который меня обманывал, мужчину, который глумился надо мной, мужчину, которому какая-то Лор Казаль поклонялась, стоя перед ним на коленях, и которому нравилось, что ему поклоняется эта самая Лор Казаль, то любить мужчину, который доверяет свою жизнь женщине, столь вульгарной душой и телом, я не могу. О, эти воркования, этот умирающий голос! А ее кожаные шорты, ее жажда «высшего общества», ее шикарные марки шелковых платков от «Эрмес» и кожаные чемоданы от «Вюиттон» — и ее «мне бы так хотелось свернуться, как в гнездышке, на твоей широкой и такой надежной груди: я — Джейн, ты — Тарзан!» Нет, я не уважаю сделанный им выбор! Я могла бы принять то, что он меня бросил (пусть так), но ради этой!.. Счастливый, довольный муж, муж, такой счастливый и гордый столь пустой женой, не тот мужчина, с которым я стала бы встречаться.

* * *

Я лишена всех иллюзий. Большинство из них у меня отобрали, остальные я отдала сама. Теперь я, как тот путешественник, что «отправил багаж раньше, поскольку оказалось, что он должен уезжать прямо завтра»… Мужчина моей жизни не станет мужчиной, который будет рядом со мной в дни старости. Я повторяю это без устали, чтобы запомнить.

Тем не менее мне хотелось бы посмотреть на тебя в старости. Я так любила твои рыжие волосы — наверное, мне понравятся и седые… Но то будущее, что я пытаюсь себе представить, неверно: я представляю себе длинные вечера у камина, прогулки по ирландским скалам, старые пластинки, которые мы слушаем вместе («Гейнсбур, помнишь?»); я представляю себе, как мы читаем, устроившись на удобном диване, хорошие книги при розовом свете настольной лампы, и наши рыжие внуки засыпают у нас на коленях… Будем честны: такая тихая старость не для тебя. Когда я поняла, что ничего подобного не будет, что, несмотря на все усилия, мне не усадить тебя даже в мыслях рядом с собой на диван более чем на пять минут, не заставить толкать перед собой это кресло на колесиках, от которого мне никуда не деться, мне не представить нашей совместной осени, не отдать тебе в руки корзину грибов, нести которую я устала; когда я поняла, что ты не разожжешь костра, чтобы согреть меня, я решила, что себя надо удалить из этой идиллии; но раз изображение не стало от этого четче — значит, не будет такой старости, я не доживу до нее…