Странная война 1939 года. Как западные союзники предали Польшу - Джон Кимхи

Природа и источник этой информации, а также ее трактовка – вот что требует самого тщательного изучения, прежде чем мы завершим свое исследование решающей битвы, которая так и не произошла. Необходимо также рассмотреть и другие сопутствующие факторы, приведшие к непринятию решений в 1939 году и способствовавшие оформлению разведывательной информации, доступной всем правительствам. Ведь поскольку в итоговом анализе выясняется, что самой крупной ошибкой была та, что совершили Гитлер и уступчивые немецкие генералы, с готовностью последовавшие за фюрером, пока на карте была только Польша.

Политические взгляды и оценки чаще всего основывались на социальных предрассудках и предубеждениях и обусловливались характером предвоенного общества, все еще в сильной степени изолированного в замкнутые группы, сформированные классовой структурой Британии и Франции, и иерархическим военным и национал-социалистским обществом Германии 1939 года. Даже такие крупнейшие социальные потрясения, как всеобщая стачка 1926 года, не вызвали классовых эмоций такой интенсивности и ожесточенности, как те, что наблюдались в год перед началом войны.

Концепция национал-социалистской Германии как бастиона против распространения русского коммунизма была принята значительно шире среди правящих и высших классов Британии и Западной Европы, чем может понять новое поколение спустя тридцать лет. В большинстве случаев не сочувствие или поддержка расовой политики и идей нацистов и фашистов приводили к терпимому отношению к действиям нацистов и к недостаточному противодействию демократий, иными словами, к политике умиротворения; они проистекали в большинстве случаев из страха перед распространением русского влияния, осуществляемого при посредстве Народного фронта Леона Блюма и республиканского режима в испанской гражданской войне, равно как и через более привычные коммунистические каналы[36].

Чемберлен писал о своем «глубочайшем недоверии к России» и ее мотивам через какие-нибудь десять дней после того, как Гитлер вошел в Прагу, а в течение последующих шести месяцев в своих частных письмах он продолжал выражать искреннее убеждение, что Гитлер желал мирного урегулирования с Англией и не стремился к войне. Биограф Чемберлена справедливо подчеркивал, что это было вызвано вовсе не предрассудками. По его утверждению, оно основывалось на данных разведки и информации, которую представляли Чемберлену, о характере русского режима и его вооруженных сил и, надо полагать, также на информации о Германии и намерениях Гитлера.

Невилл Чемберлен не был исключением. Наоборот, он был одним из наиболее типичных представителей своего времени и своего класса, политических деятелей и военных, которые вершили дела в те предвоенные месяцы. Их взгляды были удивительно едины, хотя в стаде и были отдельные черные овцы, шедшие не в ногу со своим классом, – Черчилль, Макмиллан, Николсон и некоторые другие. В дневниках Николсона отчетливо видны чувства, которые этот акт дезертирства из своего класса вызвал у большинства членов консервативной партии. Частные заметки Джонса, лорда Лотиана и Айронсайда показывают, что власти предержащие не были ни злодеями, ни глупцами, а просто частью строго ограниченного общества, жившего в пределах своих собственных горизонтов и оперировавшего закостенелыми политическими и стратегическими концепциями, подстрекаемые немецкими пропагандистами. Те зачастую, не имея намерения работать на руку Гитлеру, даже не подозревали, что делают именно это. Сочетание всех этих факторов с дипломатической и разведывательной информацией, собираемой и трактуемой людьми своего же класса и того же мировоззрения, создавало фундамент для стратегической концепции, на которой британцы и французы (и, как ни странно, Гитлер) основывали свои судьбоносные политические решения, в конечном счете приведшие к сентябрю.

Правительства Британии и Франции и их Генеральные штабы были убеждены собственными предпочтениями (а также дипломатической и разведывательной информацией), что Гитлер отступит перед риском мировой войны как следствия дальнейшей местной агрессии. Они верили, что их твердые заявления и конфиденциальные дипломатические послания вместе с договорами и пактами о взаимопомощи подействуют на Гитлера как адекватное сдерживающее средство. (Они не были даже полностью уверены в воинственных намерениях Гитлера.) Гитлер, в свою очередь, тоже верил (не без некоторых оснований после Мюнхена), что британцы и французы не пойдут на риск мировой войны и угрозы уничтожения своих городов силами люфтваффе ради сохранения целостности Польши, где ни одна из этих стран не имела жизненно важных интересов.

Обе стороны ошиблись. И те и другие основывали свои расчеты, по крайней мере частично, на информации, полученной по обычным дипломатическим и военным каналам. Обе стороны в значительной степени блефовали. Англичане не собирались в 1939 году оказывать немедленную помощь полякам, как только те подвергнутся нападению; не собирались делать это и французы. Немецкий блеф в некотором смысле был намного опаснее для Гитлера: у него не было средств ни в воздухе, ни на суше, чтобы подкрепить свои угрозы британцам и французам. По существу, в сентябре все преимущества были у западных союзников. Как сказал Черчилль, они были хозяевами положения. Соответствующие сдерживающие факторы, однако, не сработали, хотя как западные союзники, так и немцы верили в их военную реальность: британцы и французы страшились ударной мощи люфтваффе, а немцы знали, что сто французских дивизий – не миф и не блеф. Обе стороны ошиблись в психологической оценке готовности противника идти на риск мировой войны. Однако Гитлер, как и западные союзники, был готов идти на такой риск, даже если обе стороны имели запоздалые раздумья и сомнения. Важно отметить, что они решили идти на риск мировой войны, и не было эффективного тревожного набата, в который можно было ударить и предупредить каждое правительство, английское, французское и немецкое, об этом одном курсе, который был важнее всего прочего.

Миллионы слов, конфиденциальная и совершенно секретная информация, донесения и сплетни дипломатов, военные подробности и экономические оценки проходили через разведывательный аппарат (во всех аспектах) к людям, принимавшим решения в Лондоне, Париже, Берлине, Риме и Варшаве. Что они знали, когда пробил час принятия решений? Мы видели их действующими в тумане неведения, ошибочной информации и ошибочных суждений. И поэтому нам теперь следует ближе рассмотреть этот «аппарат», на который полагались Чемберлен, Даладье, Гитлер и Муссолини – и поляки. Что представлял собой в действительности «разведывательный аппарат», военный и дипломатический, летом 1939 года?

Это была странная смесь, разбросанная в довольно широких пределах. В Британии этот «аппарат» находился под контролем главы секретной службы и министра иностранных дел. Вся военная, военно-морская и авиационная разведка в конечном счете оказывалась в руках министра иностранных дел; в то время им был лорд Галифакс. Естественно, он также контролировал и всю разведывательную деятельность министерства иностранных дел, тот бесконечный поток телеграмм, писем, официальных донесений, который поступал в министерство иностранных дел от всех британских миссий за границей, от «привилегированных шпионов», как назвал послов Пиго в своем политическом словаре в 1794 году. Однако не было центрального органа, который координировал бы информацию, оценивал и проверял ее, готовил продуманные выводы для использования кабинетом министров. Поэтому она носила бессистемный характер, в дело нередко вмешивались непрофессионалы, а министры принимали поспешные решения, основываясь на неподтвержденных слухах. В марте 1939 года была поднята по тревоге вся система местной обороны на основании слухов, что немцы собирались напасть на флот. С другой стороны, мы видели, что к предупреждению, сделанному постоянным заместителем министра иностранных дел сэром Александром Кадоганом, отнеслись как к мимолетной прихоти.