Пловец - Йоаким Зандер

Махмуд дернулся и проснулся.

– Приехали? – спросил он, выглядывая в окно на заполненный людьми перрон.

Сон пошел ему на пользу. Он выглядел бодрее.

– Да. Теперь проверим твою догадку.

– Снаружи полицейские. Ты говорила, что обычно их нет.

– Всех подряд они в любом случае не проверяют. У них нет на это права. Проверять документы можно, только когда для этого есть конкретные основания. Это записано в Шенгенском соглашении.

– Это ты у нас эксперт по вопросам Евросоюза, – пожал плечами Махмуд. – Надеюсь, ты права. А то у нас будут неприятности.

– Потому что тебя разыскивают по подозрению в убийстве? – спросила Клара.

Она моргнула и невинно улыбнулась Махмуду.

– Прекрати это повторять. Честно говоря, это совсем не смешно.

Клара нервно хихикнула. Ситуация была слишком абсурдной, чтобы воспринимать ее серьезно.

Они встали и влились в поток пассажиров в проходе. Клара почувствовала прилив адреналина. Им удалось попасть в Париж. Тут редко проверяют паспорта. Она была здесь раз десять, и ни разу никто не спросил у нее паспорт. Мы живем в глобальном мире. Многие ежедневно ездят из Парижа в Брюссель и обратно. Но Клара ни разу не путешествовала в компании человека, которого разыскивает полиция.

По лицу Махмуда видно было, что он нервничает. Мышцы напряжены, челюсти словно перемалывают невидимую жевательную резинку.

Они вышли из вагона и вместе с толпой пошли к выходу. Клара старалась не смотреть на полицейских, наблюдавших за пассажирами. Непохоже было, чтобы они высматривали кого-то особенного, скорее просто следили за порядком.

Они почти дошли до эскалатора, когда Клара услышал за спиной топот шагов и крики:

– Месье! Месье! Arrêtez! Стойте!

Кларе показалось, что у нее сердце вылетело из груди и шлепнулось ей под ноги. В панике она посмотрела на Махмуда. Он тоже смотрел на нее. Взгляд у него был полон твердой решимости. Этот взгляд ее напугал. Махмуд медленно обернулся.

Но звали не Махмуда. Это проводник бежал за другим пассажиром, чтобы вручить ему забытую в поезде сумку. Но Клара даже не могла вздохнуть от облегчения. Ее словно парализовало страхом.

Махмуд, напротив, тут же начал действовать. Взяв Клару под руку, он буквально потащил ее к турникетам и дальше в помещение вокзала.

– Делай, что я скажу. И не оборачивайся. Нас преследуют.

– Неужели вот так все и закончится?

Десятичасовой перелет. Пара недель отпуска. Похлопыванье по плечу. Пустой серый письменный стол под беспощадным светом лампы в сером офисном помещении.

– Мы потом подберем тебе кабинет, – говорит Сьюзен, отводя взгляд.

Но дни идут, а комната и мои обязанности остаются прежними.

Участливые взгляды, перешептывания у кофемашины. Они меня не знают. Все они намного моложе. Но слухи распространяются быстро.

Я тот самый старый агент, которого послали домой, потому что он больше был не в состоянии принимать трудные решения, которых требует война. Слабак, которому не место в Афганистане. Это меня не удивляет. Все мы шпионы. Все мы умеем вычленять правду из слухов и сплетен, реплик, вырванных из контекста.

Я не знаю никого, кроме тех, кто продвинулся по карьерной лестнице. Тех, кто принял условия игры и научился подстраиваться под новое начальство. Тех, кому всегда было комфортнее в своих таунхаусах, а не в открытом поле. Тех, чьей целью с самого начала были завтраки с президентскими советниками и ужины с послами. Но эти люди никогда меня не интересовали. Ни тогда, ни сейчас. И все равно они считали своим долгом пройти мимо моего чистого без единой бумажки стола и поздороваться, отводя взгляд. Барабаня пальцами по пустому пластиковому ящику для документов, они говорят:

– Твой экспертный опыт бесценен, – и мысленно прикидывают, когда меня можно будет безболезненно отправить на пенсию.

Кто-то рекомендует мне знакомого из частного предприятия в Ираке. Сегодня все предприятия частные. Субподрядчики. Работающие по контракту. И получающие за это огромные деньги.

– Твой опыт там пригодится.

Но я не могу им написать. Все, что я могу, это подняться после двенадцати часов комы, вызванной виски и таблетками. Да и то с трудом. Я даже не хожу в бассейн. Может, я забыл, как плавают. Одному богу известно, как сильно я старался забыть все остальное.

Мне больше не снятся сны. Даже кошмары меня не мучают, как прежде. Кошмары, после которых я просыпался в холодном поту на голом матрасе – белье оказывалось на полу – и хватался за грудь в поисках воображаемых пулевых отверстий, сломанных костей… Я даже скучаю по кошмарам.

Если мне и снятся сны, то о горах. Бесконечные поездки по горным дорогам в искаженной цветовой палитре – бледно-голубое небо, белые снежные шапки гор, дороги, которые никуда не ведут. Я просыпаюсь и жалею, что я не там, что я не еду по этой бесконечной дороге все дальше и дальше. Так проходят дни, ночи. Бесконечные мгновения становятся неделями, потом годами. Монотонный шум с шоссе преследует меня, как насморк.

Когда Абу-Грэйб появляется в газетах, мне неожиданно дают кабинет. Без объяснений. То ли в знак прощения. То ли в качестве взятки. А может, они и сами не знают. Впрочем, это вряд ли. Они всегда знали, что со мной делать. Может, теперь я снова им понадобился.

Страна меняет президента. Как следствие, происходят перестановки и в нашей организации. Все становится на свои места. Многое меняется. Безумие наконец поднимается облачком пара и улетает, оставляя нас на прежних позициях. Снова нам говорят, что действовать нужно рационально, что политика должна быть реалистичной. Что наша задача – направлять, а не указывать путь. И мы читаем в «Вашингтон пост» о том, что мы создали. Об альтернативной частной, направленной на коммерческую выгоду военной машине. О бесконечных поставщиках. Правда шокирует даже тех из нас, кто был в курсе происходящего.

Я заставляю себя ходить в бассейн. Медленно учусь плавать. Метр за метром, пока не перестаю считать, пока руки не начинают болеть и трястись так, что невозможно удержать пульт от плазменного телевизора в моей квартире, обставленной как дешевый отель.

Постепенно я перехожу с виски на чай. Со снотворного на отжимания на ковре в спальне. С двенадцатичасовой комы на семь часов кошмаров. С растительного существования возвращаюсь к жалкому подобию жизни.

Я больше не пью. Даже кофе.

Лэнгли и бассейн. Встреча анонимных алкоголиков в депрессивных классных комнатах в Палисадесе или Бетшесде. Больше у меня ничего не осталось. Кабельное телевидение, диван, еда, заказанная на дом. Живу одним днем. Вот что стало с моей жизнью. Вот что я сам с ней сделал.