Когда Европа была нашей. История балтийских славян - Александр Гильфердинг

Мифология прусско-литовская была не менее развита, чем германская. К несчастью, вопрос о ней еще темен и требует критической поверки и разработки: ибо, очевидно, много примешалось вымышленных позднейшими писателями мифологических существ к тем, которые были действительно признаваемы народом. Мы можем сказать только, что пруссы и литва представляли себе нескольких богов в определенных антропоморфических образах, что они чтили их в истуканах, что они имели особых жрецов, пользовавшихся необыкновенной властью и уважением; но когда выработалась эта мифология у пруссов и литвы? Образовалась ли она самобытно из внутренней потребности их духа, или стремление к определенным личностям богов возбуждено было чужими влияниями, например, германскими? Есть любопытное сказание у древних летописцев Прусской земли: было время, говорят они, когда пруссы обожали Солнце, Луну и звезды, а пришельцы из Скандии, готы, принесли к ним новых богов, Перкуна, Погримпа и Пикула, три высшие существа прусской и литовской мифологии, идолы которых стояли под сенью священного дуба на Ромовском поле. Конечно, самые божества не пришли к литовскому племени из-за моря: то были народные божества его. Но не была ли новая, человекообразная мифология его, заменившая древнее поклонение небесным светилам, вызвана влиянием скандинавских дружин, которые, достоверно, властвовали над пруссами в то же время, как над прибалтийскими славянами? И не таков ли смысл сказания? Во всяком случае, мифология пруссов определилась и достигла антропоморфизма в незапамятную древность, в какие бы ни были начала, способствовавшие ее образованию, она должна была действовать сильно на религиозные понятия соседних славянских племен.

Между тем как прибалтийские германцы имели уже в I в. по Р. X. такую развитую мифологию, с человекообразными богами и богинями, с богослужением, связывавшим разрозненные племена (или дружины) общим миром, общим праздником, с определенными обрядами, стоившими жизни стольким людям, в чем состояло древнейшее языческое поклонение славянского племени и какая могла быть, следовательно, первоначальная религия у тех славянских ветвей, среди которых эти германцы водворились? Надо рассмотреть это подробно, и тогда окажется ясно, что в религии балтийских славян принадлежало им наравне с другими славянами, и что вырабатывалось у них отдельно.

Древнейшая религия славян состояла, сколько известно, в обоготворении неба и сил природы и в поклонении им. Вот как ее описывает в VI в. византиец Прокопий: «Они признают одного Бога, создателя молнии, единым господом всего, и приносят ему в жертву быков и всякие дары. Рока они не знают и вообще не верят, чтобы он имел влияние на людей. Но когда им угрожает смерть, в болезни ли, или на войне, они обещают, если ее избегнут, тотчас принести богу жертву за спасение, и, спасшись, исполняют свой обет, думая, что этою жертвою купили себе жизнь. Они поклоняются также рекам и нимфам и некоторым другим божествам, всем им они приносят жертвы, и при этих жертвоприношениях гадают».

Прокопий, кажется, здесь смешал в изображении верховного славянского бога, властителя молнии и мира, два лица: бог молнии, которого называли Перуном, действительно был у славян верховным богом природы и располагал жизнью и смертью людей; но над ним они признавали бога неба, который был выше его, но ему предоставил мир земной; это высшее божество называли просто Богом и, вероятно, также Сварогом. В одном из древнейших памятников русского слова (договоре Игоря с греками) ясно выставляется это различие, в выражениях: «и елико их есть не хрещено, да не имуть помощи от Бога ни от Перуна»; «да будет клят от Бога и от Перуна». Имя Сварог мы постараемся объяснить впоследствии. Вероятно, однако, что и сами славяне не всегда строго выдерживали различие между Богом (Сварогом) и Перуном, и, видя в Перуне бога, от которого все на земле зависело, охотно признавали его гласным божеством и забывали про божество неба. Возле Перуна или в зависимости от него, они воображали себе других богов, управлявших разными силами природы. Из них упоминаются некоторые, особенно у русских славян, именно: Хорс или Дажьбог, сын Сварогов, бог солнца, Огонь, также сын Сварогов, Стрибог, бог ветров, Волос, бог стад; Вилы, эти славянские нимфы, о которых говорит Прокопий, и др.; иногда простые олицетворенные понятия: Весна и Моряна (т. е. юность и смерть у чехов), Тряс (т. е. страх, преследующий разбитого врага), являются божествами. Но все эти божества и другие, им подобные, не имели, сколько мы знаем, вполне определенных и установленных личностей и, кажется, только постепенно возникали в народном веровании. На это ясно указывают и чешские песни Краледворской рукописи, и повествование русского летописца.

Самое живое и верное свидетельство о древнем славянском язычестве слышится, без сомнения, в чешских песнях, дошедших до нас от времен дохристианских: ибо они по своему происхождению старше всех известий о славянской мифологии (кроме одного Прокопиева), и возникли среди самой жизни языческой, а не в монастырях, где на все языческое смотрели, более или менее, с презрением. А в этих-то песнях и не является никаких определенных личностей богов, тогда как о богах вообще говорится беспрестанно. Если бы боги представлялись чехам-язычникам в ясно выдавшихся личностях, то личности эти сами собой отразились бы в их песнях, ибо поэзии, какая бы она ни была, сроднее определенный образ, чем общее, безличное понятие. Где Гомер непременно назвал бы Фемиду или Зевеса, властителя законов, Любуша говорит так перед своим сеймом: «Мои кметы, лехи и владыки (т. е. бояре, дружина и выборные)! Вот братьям разрешите правду:… по закону векожизненных богов, будут ли оба сообща владеть наследием, или разделятся поровну?»

Где римлянин или варяг благодарил бы за победу Марса или Тора и ему бы принес жертву, Забой опять славит всех вообще богов: «Брат! вот седая вершина: боги там нас одарили победою… Туда идем, к вершине, хоронить мертвых и дать пищу богам, и там богам-спасителям принести множество жертв и возгласить им любимые слова и (посвятить) им оружие убитых врагов».

Таких выражений много во всех этих песнях Краледворской рукописи, и везде являются боги безличные. Но эти боги также не были какие-нибудь философские, отвлеченные представления, а существа весьма материальные, которые жили в природе и владели ею. Они обитали в лесах, имели священные деревья: туда приходили в сумерках «им давать есть», т. е. приносить жертвы, били перед ними челом, произносили священные слова; они располагали судьбой людей, посылали им победу или поражение. Следующий отрывок из песни о Честмире и Влаславе покажет еще лучше, какое было у древних чехов вещественное представление о богах (они непременно требовали жертв), и в чем состояло тогдашнее славянское богослужение:

«Вскричал Воймир со скалы голосом, раздававшимся в лесу, из сильного горла воззвал он к богам: «Не яритесь, боги, на своего слугу, что он не жжет вам жертвы при сегодняшнем солнце (т. е. сегодня)». – «Жертва вещь должная богам, сказал Честмир, итак, мы поспеем теперь на врагов. Садись же ты сейчас на быстрого коня, пролети леса оленьим скоком, туда, в дубраву: там от дороги в сторону скала, богами возлюбленная: на ее вершине жертвуй богам, богам своим спасителям, за победу позади, за победу впереди… Прежде чем солнце… встанет над вершинами леса, подойдут и воины туда, где от твоей жертвы повеет столбами дыма, и мимоходом все войско смиренно поклонится». – И сел Воймир на быстрого коня, пролетел леса оленьим скоком, туда, в дубраву, к скале; на верху скалы он зажег жертву богам своим спасителям за победу позади, за победу впереди. Он им пожертвовал буйную телку: рыжая на ней лоснилась шерсть: телку эту купил он у пастуха, там, в долине, где высокая трава, дав за нее коня с уздою. Пылала жертва, и приближаются воины к долине, из долины идут вверх, в дубраву, воины, окруженные гулом: идут один за одним, неся оружие; каждый, идя кругом жертвы, возглашал богам славу, и никто, заходя, не медлил стукнуть (оружием)».