Сын вора - Мануэль Рохас

«Сеньор, я продаю хорошие часы. Получил их в подарок. Семейная реликвия!»

Хорошие часы, подарок — это не производит на клиента ни малейшего впечатления, но семейная реликвия… Тут он непременно остановится, если, конечно, у него нет своего особого взгляда на дорогие и семейные воспоминания, которые лучше не ворошить.

«Часы?»

«Да. Хотите взглянуть?»

Тот после минуты колебания:

«А дорогие?»

Он полагал, что дорогие воспоминания могут влететь ему в копеечку, и потому его вопрос был скорее мольбой о пощаде.

«Нет. То есть, это хорошие часы. Я продаю их только потому, что я в большом затруднении. Мать больна».

Упоминание о больной матери почти всегда решало дело.

«Надо посмотреть», — бросала вполголоса, словно боясь выдать какую-то тайну, намечаемая жертва коммерции.

«Вот, держите», — в тон ему, одними губами отвечал продавец.

Оглядевшись с опаской, точно своими действиями он нарушал общественное спокойствие, он осторожно доставал из-под полы часы — те самые часы, что накануне купил в скупочной лавке, которую держал у самого вокзала старый еврей, любитель граппы[8], и протягивал их покупателю. Часы были, каких много, но таинственный вид продавца и слова «семейная реликвия» придавали им особую притягательную силу. Клиент внимательно разглядывал часы с тем любопытством и недоверием, какое всегда невольно вызывает музейная редкость. Они, и правда, были древними — шли больше по инерции; чем по собственной инициативе.

«Это еще дедушкины часы. Он купил их у одного негра, сержанта армии генерала Сан-Мартина. Солдаты как раз тут проходили в горах. Часы эти, видно, до того выкрали в богатом испанском доме какие-то налетчики».

Здесь надо было обязательно понизить голос — слова «богатый испанский дом» и «налетчики» повышали цену этой рухляди.

«Ну, и сколько?»

«Только для вас… — начинал продавец так, будто был знаком с клиентом по крайней мере лет двадцать. — Вам я отдам за восемнадцать песо».

Клиент внезапно терял к часам всякий интерес; оно и неудивительно, потому что, даже имей они на самом деле все вышеупомянутые качества, они и тогда не стоили бы больше четырех песо, а на толчке, если повезет, можно купить и за три.

«Ни за что бы не продавал, да вот мать больна, — сокрушался продавец. — Надо еще заказать лекарство и купить какой-нибудь еды. Ну, за пятнадцать хотите?»

Клиент снова оживлялся — у него появлялась надежда обвести продавца вокруг пальца, нажиться на его несчастье. «Сделаю-ка я вид, что мне наплевать, он и спустит цену. Старуха больна, и парню нужно купить лекарства и жратвы, не то она ноги протянет». Когда же, насколько можно было судить по жестикуляции и мимике, честная игра в куплю-продажу доходила до своего апогея, к торгующимся подходил, изобразив на своем лице удивительное простодушие и приятность, один из сообщников продавца. Все это время он сидел на скамейке неподалеку — такие сделки обычно заключаются на городских площадях, где всегда полно бездельников, — и не спускал глаз с двух спорщиков, которые никак не могли установить истинную цену семейной реликвии. Наконец, словно подстрекаемый неудержимым любопытством, он подходил ближе.

«Прошу прощения, — говорил он, виновато улыбаясь, точно боялся, что прогонят пинком в зад. — Я уже давно слышу, вы спорите о чем-то. Любопытно узнать, о чем? Что-нибудь продается?»

Предполагаемый покупатель ничего не отвечал, а только мерил непрошеного собеседника презрительным взглядом.

«Мы не спорим, — замечал он. — У нас деловой разговор».

И умолкал. Вновь пришедший морщился, жалко, по-идиотски улыбался и, потоптавшись на месте, уже делал шаг в сторону, но тут подавал голос продавец: «У меня вот часы, семейная реликвия. Хочу продать их сеньору. Да ему кажется, что я дорого прошу. Ни за что бы не продавал, да…»

И он повторял весь рассказ сначала. Лицо сообщника озарялось блаженной улыбкой;

«Семейная реликвия?»

«Да, сеньор».

Глаза непрошеного собеседника загорались.

«Нельзя ли взглянуть?» — осторожно, точно извиняясь за назойливость, спрашивал он.

«Отчего же? Пожалуйста».

Подстрекатель бережно — словно боясь, что они рассыплются от древности, — брал часы, взвешивал их на ладони, поворачивал, рассматривал со всех сторон, изучал циферблат, спрашивал, сколько им может быть лет, на сколько хватает завода, есть ли гарантия. А жертва коммерции между тем кусал губы и на чем свет честил про себя нахала.

«Ну, и сколько же?» — протягивая часы продавцу, спрашивал подстрекатель.

«Раз уж вам они так нравятся, к тому же я спешу, уступлю за пятнадцать песо», — говорил продавец, нанося покупателю удар в самое сердце.

Тот бросал на продавца свирепые взгляды — у него-то он сначала запросил на три песо больше.

«Ну ладно. Уступлю уж за двенадцать, — добивал свою жертву продавец. — Деньги очень нужны».

Любитель семейных реликвий — ему-то за пятнадцать всучивали — скрежетал зубами, видя, что драгоценность ускользает из его рук.

«Позвольте, — вскипал он наконец, оттесняя подстрекателя. — Я первый торговал часы».

«Пожалуйста, пожалуйста, — робко отступал тот. — Просто этот сеньор…»

«Вот уйду, тогда и разговаривайте с этим сеньором сколько душе угодно».

И, повернувшись к продавцу, яростно кричал;

«За двенадцать песо беру я!»

«Сделайте одолжение, они ваши», — отвечал примерный сын, всем своим видом показывая, что ему ровным счетом наплевать, кто купит часы; главное для него — спасти старуху мать.

Ротозей доставал деньги, отдавал их продавцу, получал свою реликвию и удалялся, презрительно оглядывая непрошеного покупателя, а тот, как ни в чем не бывало, болтал с продавцом, выжидая минуту, когда можно будет отправиться на поиски новой жертвы. Мои приятели загребали уйму денег, но им все было мало, потому что они роскошествовали, точно миллионеры: бесконечные попойки, пирушки. Я только руками разводил — в школе они были не скажу, что тихонями, но и не буйствовали. Я всегда думал, судя по виду, что они вполне приличные ребята. Свобода торговли их развратила.

Потом мне пришлось с ними расстаться из-за одной неприятной истории. Они связались с девчонкой из публичного дома, и та вместе со своей подругой участвовала в их развлечениях и пирушках. И вдруг Ипинса и Гонсалес надумали — спьяну, конечно, — взять этих девиц себе в дом. Но не так просто развязаться с борделем: надо рассчитаться с хозяином и домоправительницей за пансион и платье, отдать долги, да еще выкупить одно, оплатить другое. Словом, поди разберись во всех этих счетах — вытянуть счастливый лотерейный билет и то легче. К тому же хозяин всегда становился на дыбы, если какая-нибудь девица собиралась от него улизнуть — только в больницу отпускали без долгих разговоров. Но ведь у девушек там остались вещи. Как же быть? Тогда позвали меня и попросили, чтобы я поговорил с хозяйкой и выручил хотя бы одну из девиц.