Коррупция при дворе Короля-Солнце. Взлет и падение Никола Фуке - Винсент Дж. Питтс

3 декабря 1661 года палата впервые собралась для торжественной церемонии открытия во Дворце правосудия в Париже: месте, где заседал высокий суд. Аудитория из благородных кавалеров и дам, магистратов высоких судов и другой знати наблюдала, как члены палаты, возглавляемые Сегье, проследовали в зал, заняли места и выслушали королевское объявление, учреждавшее палату и обрисовавшее ее юрисдикцию. Сегье произнес пламенную речь, прославляющую короля за решение дать людям не только внешнеполитический, но и внутренний мир и положить конец страданиям, на которые обрекала народ алчность финансистов. Задача палаты, сообщил он, поддержать короля в его стремлении восстановить страну. Выступавший вторым Ламуаньон долго говорил о том, что долг палаты – исполнить королевскую волю. Король стремился облегчить участь народа и восстановить справедливость, конфисковав имущество тех, кто накопил свои огромные состояния за счет королевских подданных [435].

Дени Талон, только что назначенный procureur général, напомнил слушателям, что предыдущие палаты зачастую полюбовно договаривались с изобличенными финансистами. Однако эту палату он призывал так не поступать. Снисходительность предшественников он объяснял могуществом финансового сообщества. Это могущество было основано на участии «защитников [не названных] из высших инстанций» и на «альянсах с людьми в мантиях» (имелась в виду система верховного суда), – высказывание удивительно недипломатичное. Главный «защитник», под которым имелся в виду Фуке, был теперь низвергнут. Что касается второго источника силы, то всей полнотой власти над начинающимся процессом располагал король. Так что никто не смог бы вмешаться в отправление правосудия. Нынешняя палата должна была войти в историю как «памятник неумолимости» [436].

Государственная машина, обеспечивающая неумолимость, пришла в движение, однако, задолго до созыва палаты. Сразу же после ареста Фуке были опечатаны его документы в Сен-Манде, Фонтенбло, Во и в парижской резиденции. После инвентаризации их перевезли в Венсен для дальнейшего изучения. Кольбер появился в Сен-Манде в самом начале. Он забрал несколько документов, наверняка обличительных, которые были доставлены королю. Тем, кому этого было мало, адресовались наводнившие Париж слухи о том, что среди бумаг, изъятых у Фуке, были не только доказательства финансовых преступлений, но и любовная переписка с высокопоставленными придворными дамами. Эти письма король якобы приказал уничтожить. Но они потом всплывали как апокрифы в парижской подпольной прессе [437].

Изъяты были не только документы Фуке. Бумаги Пелиссона тоже конфисковали и описали. Вскоре, в октябре 1661 года, изъяли реестры и документы королевских казначеев (tresoriers de l’Épargne). Пюссору, дяде Кольбера, и Луи Берье, его доверенному служащему, было поручено их изучить [438]. Палата с самого начала забросила сеть очень широко. Были допрошены и арестованы клерки и подчиненные Фуке, должностные лица финансового ведомства и королевские казначеи. Скоро с гостеприимством Бастилии познакомилось более 60 человек [439].

Однако ключевого персонажа этой драмы публика не видела и не слышала с момента его ареста в начале сентября. Сразу после задержания Фуке отвезли в Анжер. Там его содержали в крошечной камере древнего замка, нависавшего над городом, под охраной неподкупного д’Артаньяна и в условиях полного запрета на сношения с внешним миром. В начале декабря его перевезли в Амбуаз[440].

Низвергнутый суперинтендант финансов был идеальным козлом отпущения, ответственным за все несчастья королевства. Поэтому при переезде из тюрьмы в тюрьму кортеж сопровождали разъяренные толпы, издеваясь и угрожая узнику. В конце декабря, вновь под радостные вопли черни, Фуке перевезли в Венсен – достаточно близко, чтобы палата или ее должностные лица могли его допрашивать [441]. Там его держали на втором этаже мрачного средневекового донжона, в двух шагах от изящных павильонов, возведенных при Мазарини и скрытых от взгляда узника стенами и укреплениями, – на расстоянии пешей прогулки от его собственной резиденции в Сен-Манде.

Ему не разрешалось ни бумаги, ни книг, кроме нескольких религиозных сочинений. Не позволялись и любые контакты с внешним миром, кроме переписки с женой о семейных делах. Все письма проходили через руки Летелье, проверявшего их содержание [442]. Однако Летелье, отвечавший за условия содержания заключенного, все-таки разрешил слуге Фуке и его личному врачу разделить с ним его плен. Доктор, некто Пеке, присоединившийся к Фуке через несколько дней после ареста, мог сообщить ему новости: об аресте Пелиссона, об изъятии документов и о ссылке мадам Фуке [443]. Однако все, что случилось позже, в том числе учреждение Палаты правосудия, видимо, было Фуке неизвестно. В первые недели своего заключения Фуке написал длинное письмо. В нем он выражал изумление и горечь, вызванные суровыми условиями заключения. Формально обращенные к Летелье, многие замечания Фуке были прозрачно адресованы королю. Он напоминал о том, что высшие государственные чиновники совершали во время Фронды предательства, а ныне мирно служат на своих должностях. В то время как он, всегда стоявший на королевской стороне, находится в опале. Он вспоминал, с каким трудом находил деньги во время кризиса 1650-х, чтобы поддержать государство на плаву. Теперь, когда воцарился мир и он вправе ожидать награды за свой труд, его уничтожают. Он напоминал читателю (или читателям) о том, как нетривиально и часто непоследовательно вел государственные дела Мазарини. Узнав об этом после смерти Мазарини, он сообщил королю о нарушениях, и король дал ему слово, что все прощено, – «однако я в тюрьме и подвергаюсь гонениям».

Фуке взывал к доброте и милосердию короля – «воистину королевским добродетелям», – но также и к его чувству справедливости, утверждая, что справедливость – это не только наказание за провинность, но и награда за службу. Он вновь говорил, что король простил его. Причем в мирное время, а не под давлением обстоятельств, как фрондеров. Он признавался, что изумлен отставкой именно сейчас, когда дела идут хорошо, но по малейшему слову короля готов смириться с нею. Чего он не в силах понять, это зачем прибегать к столь крайним мерам. В сложившейся ситуации он просил только, чтобы король учел его прошлые заслуги и слабое здоровье и позволил жить в каком-нибудь глухом краю, вдали от света. Он даже предложил конкретную «хижину», коттедж, которым владел в глухом уголке Бретани – там, где за ним мог бы присматривать королевский губернатор ла Мейере[444]. Фуке молил короля уделить минуту чтению этого длинного письма и других, которые он надеется написать по важным вопросам. Заканчивалось письмо просьбой к королю проявить милосердие подобное тому, которое, как «он надеется, когда-нибудь дарует ему Господь» [445]. Ответ был лаконичным и красноречивым: письма Фуке слишком длинные, у короля нет времени их читать. Писать новые без специального разрешения Фуке запретили. Его тюремщики получили приказ проследить, чтобы он больше ничего не писал, не получал писем и не имел письменных принадлежностей [446].