Пятница, Кольцевая - Евгения Кайдалова

— Знаешь, он не делал попыток обнять меня или как-то прикоснуться, — вновь заговорила Саша, обращаясь мыслями к Джейсону, — но я все равно чувствовала, что мы в каком-то особом пространстве, как в электрическом поле. И когда мы вечером прощались, это поле не переставало существовать. Мне казалось, я вижу, чем он занят, чувствую его настроение… Я даже улыбалась ему все время, пока видела в мыслях. А потом боялась улыбнуться точно так же, когда мы встречались в церкви.

Однажды в воскресенье, во время общего собрания, он вдруг вышел на сцену. У меня прямо сердце захолонуло — ему доверили такую честь! И проповедь была потрясающей, хоть и говорил он через переводчика. Но такую энергию, как у него, не почувствовать невозможно! Он говорил, что истинные христиане — это «свет миру» и «соль земли», и о том, что не всякий, говорящий «Господи! Господи!», войдет в царство небесное, а только те, кто готов изменить мир. Ученики Иисуса пришли, чтобы перевернуть все вверх дном[9], — так сказано в Библии, и нам предстоит то же самое, если мы хотим быть с Богом.

Я слушала, и мне казалось, что я уже с Богом. Его энергия… это была как будто река, но текла она вверх и меня захватывала с собой. Джейсон не стоял на сцене, он ходил по ней взад и вперед, так что переводчика не было видно у него за спиной, и создавалось ощущение, что он вдруг волшебным образом заговорил по-русски. Он мог выбежать на самую авансцену и протянуть к нам руки, мог вдруг сесть прямо там, где стоял, чтобы показать, какая лень иногда овладевает христианами, мог закричать, мог прошептать, так что весь зал подавался вперед, чтобы его услышать. Он владел слушателями, как…

— Как актер, — машинально закончила я.

— Это было воскресенье, — продолжала Саша, — и после проповеди все поехали к нему на квартиру — причащаться. Я была сама не своя, меня несло. Я не могла стоять, не могла сидеть — только бежать. Я взялась готовить хлеб для причастия, чтобы ни на секунду не оставаться без дела, но получилось чёрт-те что. Нужно было всего-то смешать муку, подсолнечное масло и воду, но я даже с этим не справилась, как следует — перелила масло. От этого хлеб рассыпался на крошки прямо в руках. Когда мы пили вино, я от волнения сделала такой огромный глоток, что поперхнулась, закашлялась… Меня принялись колотить по спине, но кашель никак не проходил, а едва стало полегче, как пошла кровь из носа. У меня слабые сосуды, и кровь идет от любого напряжения. Пришлось лечь на диван, запрокинуть голову… Пока я лежала, ребята понемногу начали расходиться, и я вдруг поняла, что никуда не уйду, пока они не разойдутся все.

Наконец мы остались одни. Джейсон подошел ко мне и присел на диван. «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные», — сказал он с улыбкой. Я взяла его руку и поцеловала. Потом прижалась к ней щекой и закрыла глаза — будь что будет! Он не смог сдержаться — притянул меня к себе и стал целовать. Потом поднял с дивана, усадил к себе на колени… По канонам нашей церкви это было чуть ли не святотатство. А я умирала от счастья, чувствуя, как дрожит его тело; он был как зверь в засаде: весь подобрался и вот-вот совершит прыжок…

И тут он вскочил, так резко, что я упала на пол, и бросился вон из квартиры. Когда я подбежала, он стоял на лестничной клетке и глубоко дышал.

— Уходи, — сказал он, — не прикасайся ко мне больше.

— Я люблю тебя, — сказала я, — для меня ты — свет миру и соль земли.

— Я знаю, — ответил он, — но мы не можем быть вместе, пока ты не стала лидером.

— Я не собираюсь им становиться, — сказала я. — Мне нужен только ты. И Бог.

— Если тебе нужен Бог, — сказал он, так и не обернувшись ко мне, — ты должна соблюдать законы, по которым живут христиане.

— Да с чего ты взял, что ваши законы правильные?! — закричала я. — Во всем мире люди верят в Бога, но при этом не боятся целовать друг друга. «Бог есть любовь», если ты забыл!

— Мир — это мир, — сказал он резко, — а церковь — это церковь. И если ты хочешь быть настоящей ученицей Христа, ты должна хотеть изменить этот мир. И прежде всего начни меняться сама.

— Как же я должна измениться? — спросила я. — Перестать любить?

— Ты должна приводить в церковь как можно больше людей, и только потом, когда станет очевидно, что для тебя на первом месте Бог, а не я, тогда мы сможем позволить себе быть вместе.

Я слушала и понимала, что это говорит не он, а та бредовая идеология, которой он обязан следовать. У него даже голос стал другим. А сам он как будто старался скорчиться — втягивал голову, сводил плечи, обхватывал себя руками. Я тогда не могла презирать его за это — еще любила.

Я ушла. Молча. Ничего больше ему не говоря. Но уйти из церкви я еще не решалась: за те полгода, что я там провела, она заменила для меня всех прежних друзей, весь прежний образ жизни. Из прошлого осталась только учеба, но даже училась я как-то уже по инерции, без того интереса, что раньше.

— А твои родители? Как они ко всему этому относились?

— Очень плохо. Но дальше разговоров дело не шло. Наверное, они понимали, что если давить, будет только хуже: я ведь считала, что «враги человеку домашние его» — так нам все время внушалось на проповедях.

Дело шло к Пасхе. Она была поздней в том году; все уже цвело — вишни, яблони, черемуха. И одуванчики — желтым ковром. На общих собраниях мы все послушно ликовали, а наедине с собой я не знала, к кому бежать и на чьем плече разрыдаться, — Джейсон ко мне даже не подходил. Однажды в воскресенье, после причастия, он сообщил нам, что церковь в Москве окрепла достаточно, чтобы послать миссионеров и в другие российские города. Сам он вызвался поехать в Екатеринбург, а у нашей группы будет новый лидер.

Тут Джейсон впервые за все последнее время взглянул на меня. Это был странный взгляд: его как будто лихорадило, но одновременно что-то мертвое появилось в его глазах.

В тот день я вышла из квартиры Джейсона вместе со всеми, перебрасываясь шутками, дошла до метро, а затем «вспомнила», что мне якобы нужно срочно позвонить. Я пошла к ближайшему автомату и, сняв трубку, дождалась, пока братья и сестры во Христе спустятся в метро. А затем вернулась к Джейсону.

Я позвонила в дверь и услышала, как он подошел. Очевидно, он посмотрел в глазок, потому что открывать не стал.

— Неужели ты боишься даже поговорить со мной? — спросила я его из-за двери, зная, что он все слышит.

— Если правый глаз твой искушает тебя, вырви его, — ответил он.

Я слышала его голос в последний раз. За этим голосом уже стоял не Джейсон, которого я любила, а безликий лидер церкви Истинного Бога.

Это было все. Мой новый мир, мир Христа, в который я влилась с такой любовью и надеждой, перестал существовать. Бог перестал существовать. Мне казалось, и я тоже перестаю существовать.