Содом и Гоморра - Марсель Пруст

Одно время я не виделся с Альбертиной, но продолжал бывать не у герцогини Германтской, уже ничего не говорившей моему воображению, а у других волшебниц, в их жилищах, которые были неотделимы от них так же, как перламутровая или эмалевая створка – от моллюска, смастерившего ее и укрывшегося в ней, или зубчатая башенка – от раковины. Я не сумел бы классифицировать этих дам, так как трудность вопроса состоит не только в бесцельности и невозможности его решения, но и в бесцельности и в невозможности самой его постановки. Прежде чем поближе познакомиться с дамой, надлежало поближе познакомиться с ее волшебным замком. Например, одна из них принимала в летние месяцы только после завтрака; по дороге к ней приходилось поднимать верх экипажа – так пекло солнце, и воспоминание об этом жарком солнце неведомо для меня входило потом в состав общего впечатления. Я думал, что еду всего лишь нa Кур-ла-Рен, но, еще не добравшись до сборища, над которым человек трезвый, пожалуй, посмеялся бы, я, как путешественник по Италии, бывал ослеплен, я испытывал такое наслаждение, от которого в моей памяти уже нельзя было бы отделить особняк. Вдобавок – из-за жары в это время года и в этот час – дама наглухо закрывала ставни в больших прямоугольных гостиных на нижнем этаже, где она принимала. Сперва я с трудом узнавал хозяйку дома и ее гостей, даже герцогиню Германтскую, хриплым голосом предлагавшую мне сесть рядом с ней в кресло Бове,[127]на котором было изображено похищение Европы.[128]Затем мой взгляд привлекали большие гобелены XVIII века с изображением кораблей, мачты которых были украшены штокрозами,[129]и, пока я сидел под этими кораблями, мне все чудилось, будто я не во дворце на берегу Сены, а во дворце Нептуна на берегу океана, а герцогиня Германтская превращалась в богиню вод. Называть салопы, непохожие на этот, я мог бы до бесконечности. Приведенный пример достаточно ясно показывает, что составною частью моих суждений о свете являлись впечатления чисто поэтические, которые, впрочем, я никогда не принимал в расчет при подведении итога, так что, когда я подсчитывал достоинства какого-нибудь салона, сумма всякий раз оказывалась неверной. Конечно, я ошибался и по другим причинам, но до отъезда в Бальбек (который я, на мое несчастье, посетил во второй – и уже в последний – раз) у меня нет времени для писания картин светского общества – им будет отведено место гораздо дальше. Ограничусь вот чем: к первой мнимой причине письма Жильберте (мой довольно-таки легкомысленный образ жизни, на основании которого можно было заключить, что я люблю свет) и возвращения к Сванам, на которое оно как будто бы указывало, Одетта могла бы прибавить другую, не менее ложную. Разные обличья, в которых свет открывается одному и тому же лицу, я представлял себе до сих пор, исходя из предположения, что свет не меняется, что какая-нибудь дама, которая ни с кем не водила знакомства, вдруг стала бывать у всех или что другую даму, главенствовавшую в обществе, вдруг все разом покинули; люди склонны рассматривать такие взлеты и падения как частные случаи, вроде тех, из-за которых, вследствие биржевых спекуляций, в том же самом кругу один – смотришь – разорился в пух, а другой нечаянно разбогател. Но дело обстоит сложнее. В известной мере происшествия в свете – явления гораздо более низкого порядка, чем течения в мире искусств, чем правительственные кризисы, чем увлечения то театром идей, то импрессионистической живописью, то сложной немецкой музыкой, то простой музыкой русской, то социальными вопросами, идеями справедливости, реакционной религиозностью, чем взрывы патриотических чувств, – все-таки суть не что иное, как их далекое отражение, изломанное, неопределенное, тусклое, изменчивое. Следовательно, и салоны нельзя показывать в состоянии неподвижности – пока что оно, это состояние, не мешало нам при обрисовке характеров, но теперь и характеры должны быть как бы включены в ход мнимой истории. В погоне за новизной светские люди, более или менее искренне желающие не отстать от развития общественной мысли, ходят туда, где им удобней за ним следить, обычно оказывают предпочтение той хозяйке дома, о которой до сих пор ничего не было слышно, но которая вдруг стала подавать надежды, ибо кто-то открыл у нее глубокий ум – надежды, только-только распустившиеся, между тем как надежды на женщин, с давних пор царивших в свете, увяли, засохли: эти женщины ничего не говорят воображению посетителей салонов, так как посетители уже изучили их сильные и слабые стороны. И так каждая эпоха находит себе воплощение в новых женщинах, в новой группе женщин, тесно связанных с новым веянием времени, женщин, словно только сейчас начавших блистать своими туалетами, будто это некое неведомое племя, порожденное последним потопом, племя неотразимых красавиц, которых выдвигает вперед каждый новый Консулат,[130]каждая новая Директория.[131]Однако многие из этих новых хозяек дома обнаруживают разительное сходство с государственным деятелем, который наконец-то стал министром, но который до этого на протяжении сорока лет стучался во все двери, не отворявшиеся перед ним, – это женщины, которые не были известны в обществе, но которые уже очень давно начали устраивать приемы – пока, в силу необходимости, «только для самых близких». Конечно, раз на раз не приходится. Когда, в пору триумфов русского балета,[132]появилась открывшая – одного за другим – Бакста,[133]Нижинского,[134]Бенуа,[135]и гениального Стравинского[136]княгиня Юрбелетьева[137]юная крестная мать всех этих новых великих людей, носившая на голове громадную колыхавшуюся эгретку, о какой парижанки прежде не имели понятия, но при виде которой всем захотелось приобрести точно такую же, можно было подумать, что это чудесное создание привезли вместе с бесчисленным множеством вещей, как самое драгоценное свое сокровище, русские танцовщики; но когда рядом с ней в литерной ложе на всех спектаклях «русских» мы увидим госпожу Вердюрен, эту настоящую волшебницу, которую аристократия раньше не знала, то светским людям ни с того ни с сего взбредет в голову, будто г-жа Вердюрен только что приехала с труппой Дягилева, мы растолкуем, что эта дама существует с давних дней, что она многократно перевоплощалась и что вот это ее перевоплощение отличается от прежних лишь тем, что она впервые достигла успеха, на сей раз прочного, все быстрей и быстрей растущего успеха, которого долго и тщетно ждала Покровительница. В новизне же, которую олицетворяла собой г-жа Сван, собирательное начало отсутствовало. Ее салон выкристаллизовался вокруг умирающего, вокруг человека, для которого как раз в ту пору, когда он уже начал исписываться, неизвестность с почти молниеносной быстротой сменилась громкой славой. Берготом зачитывались. В течение целого дня его выставляла у себя на обозрение г-жа Сван и то дело шептала кому-нибудь из влиятельных лиц: «Я с ним поговорю, он напишет для вас статью». И правда: Бергот был еще в состоянии написать статью и даже одноактную пьеску для г-жи Сван. Теперь он был ближе к смерти, а чувствовал себя чуть-чуть лучше, чем когда приезжал справляться о здоровье моей бабушки. Дело в том, что острые боли вынудили его придерживаться определенного режима. Болезнь – это врач, которого мы слушаемся, как никого другого; доброте, знанию мы только и умеем, что обещать; страданию мы повинуемся.