Олух Царя Небесного - Вильгельм Дихтер

— Мы на обратном пути за ней зайдем.

— Лапки завернуть?

— Да. Пригодятся на суп.

На гвоздях висели металлические цепочки с Иисусом. Под ними стояли зажигалки, сделанные из винтовочных гильз, и разноцветные деревянные игрушки. Загрохотала погремушка на палочке.

— Грайгеле! — обрадовалась мать. — Мы крутили такими на Пурим.

Черный ковер, который в Лиготе доставал от стены до стены, теперь занимал только середину салона. И хотя его прижимал к паркету рояль с ногами на хрустальных подставках, я боялся, что змеи с цветов обовьют мне шею.

Из салона можно было выйти в разные стороны. Одностворчатая дверь вела в прихожую, откуда попадали в кухню и прачечную или выходили наружу около шкафа для пальто и шляп. Двустворчатая, с медными ручками, открывалась в столовую, где висела люстра с искалеченным орлом. На овальном столе чиппендейл, окруженном стульями, стояла ваза со свежими цветами, которые каждый день приносил садовник. Когда приезжали гости, Альбина раздвигала стол и подставляла стулья из других комнат.

В противоположной стене салона была дверь, ведущая в спальни. Первой была спальня матери и Михала, за ней моя, потом Альбинина и в конце Юлека, брата Михала, который уцелел в газовой камере. Немцы, убегая из Маутхаузена, не успели пустить циклон. Американские солдаты нашли Юлека без сознания под душами. У него был размозжен палец на ноге, началась гангрена. Ампутация. В ожидании протеза, Юлек написал в Красный Крест. Там ему сообщили наш адрес, и недавно он приехал в Тшебиню.

В задней стене салона дверей не было. Там стоял книжный шкаф красного дерева с несколькими книгами, два кресла и круглый столик с черной стеклянной столешницей, застеленной белой нитяной салфеткой. А вот передняя стена сплошь состояла из стекла и белых фрамуг с медными ручками. Прилегающие одна к другой двери высотой от пола до потолка выходили на каменную террасу, где стояли железные столики и белые плетеные стулья и откуда по нескольким широким ступеням можно было спуститься в сад.

В салоне было холодно и мрачно.

Растянувшись поперек кресла, перевесив ноги через подлокотник, я читал первый том «Дэвида Копперфилда». Второй том лежал на ковре. Я думал, что тот, кто нуждается в защите, еще не в безопасности, а раз не в безопасности, значит, не уцелел окончательно. Только взрослые могут обходиться без чужой помощи. Я боялся болезней, нищеты и войны. Однако надеялся, что, когда грянет следующая война, буду уже слишком стар, чтобы идти в армию.

Со стороны солнца появился Адам и, шлепая сандалиями, поднялся по ступенькам на веранду. Он был одного роста со мной, но гораздо сильнее. Таким, наверно, год или два назад был Густек. Я слез с кресла, и мы пошли в глубь сада среди желтых, красных и почти черных роз.

— Почему у тебя немецкая фамилия? — спросил Адам.

На фамилию, которую я себе присвоил, у меня пока не было прав. Михал сказал, что мы это оформим в суде, когда мне исполнится восемнадцать. Он хотел, чтобы я поменял также имя. «Витольд лучше звучит».

— Это мой второй отец, — сказал я Адаму.

— А имя?

— Имя мое.

Вдоль дорожки в теплицу росли лилии с голубовато-желтыми цветами и длинными острыми листьями, о которые можно было порезаться.

— А что случилось с твоим отцом?

— В него попала бомба с «кукурузника».

— Здесь они тоже летали.

Мать не вспоминала отца. Один только раз достала из сумочки его фотографию.

«Помнишь?» — спросила она.

Я молчал.

Среди низкорослых яблонь, вишен и черешен стояла теплица. На пугале звенели жестяные банки из-под американских консервов. Черные жирные грядки тянулись вплоть до высоких деревьев, среди которых петляла проволочная ограда. Из ржавых труб брызгала вода, капельками падая на овощи. Мать, когда резала большие капустные кочаны или чистила кольраби, давала мне кусочек, и я грыз его как яблоко. Из теплицы вышел садовник.

— Тебя мама прислала? Что-нибудь нужно?

— Нет.

Далеко за фасолью, вьющейся по привязанным к палочкам веревкам, за оранжевыми тыквами, за зелеными перьями лука, за стеной сирени, начинавшейся там, где кончались деревья, — далеко за всем этим высилась громадная дистилляционная башня нефтезавода.

— Пошли в кино, — предложил я. — На «Профессора Вильчура»[53].

— Я его видел до войны, — вспомнил садовник.

— «Вильчур» уже не идет, — сказал Адам. — Сейчас «Чапаев».

Вдоль нефтяных резервуаров мы дошли до железнодорожной станции и свернули налево, в сторону Кракова. По краям проходящего через центр Тшебини шоссе были тротуары. Справа высились рыжие цеха металлургического завода с батареей дымящихся труб. Клубы белого дыма сливались и плыли по небу. Завод отделяла от улицы ограда с большими воротами; в воротах была маленькая калитка, через которую входили и выходили люди.

Директором металлургического завода был пан Пежинка, который иногда играл со мной в шахматы на железном столике у нас в саду. Медлительный и толстый, он осторожно передвигал фигуры из слоновой кости. Еще недавно пан Пежинка был простым рабочим. Говорил, что за свою жизнь побросал в печь столько угля, что им можно было бы завалить весь наш сад.

Мать приносила тарелку с бутербродами.

«А где ваша жена?» — спрашивала.

«Платья у ней нету. Одни лохмотья».

Мать поставила тарелку около шахматной доски и подняла вверх палец.

«Знаете, сколько зарабатывал директор нефтезавода перед войной?»

«Нет».

«Пятнадцать тысяч! Сейчас мой муж получает столько же».

Оба рассмеялись.

За металлургическим заводом находилась «Гумовня», директором которой был Кароль Акерман — бледный, элегантный, на голову выше Михала.

«Это его последние недели в Тшебини, — сказал Михал. — После референдума[54]он переходит в министерство».

«Он моложе тебя…» — вздохнула мать.

«Чем ты недовольна?» — рассердился Михал.

«Мне не с кем слова сказать».

Однажды я видел, как пан Акерман выбежал из «Гумовни» и вскочил в «виллис», где сидел солдат с ППШ. За Михалом тоже приезжал «виллис». Потом позвонили с поста, что пан директор не вернулся ночевать. Мать ходила от окна к окну и кричала, что этого не выдержит.