Олух Царя Небесного - Вильгельм Дихтер

Я тоже разделся и залез в пруд с той стороны, где было мелко и поэтому никто не купался. Вначале я двигался медленно и осторожно, но потом принялся подпрыгивать. Внезапно дно ушло у меня из-под ног, и я оказался под водой. Попытался повернуть к берегу. Безуспешно. Ноги скользили, и я погружался все глубже. Изо рта пошли пузырьки. Я почувствовал воду в носу и в горле. Конец! «Тону! По собственной глупости! Зря уцелел!»

Вдруг чьи-то пальцы схватили меня за волосы и потянули вверх. Я жадно глотнул воздух. На берегу, стоя на коленях и руками упершись в песок, кашлял и выплевывал воду. Надо мной стояла сестра Адама в мокром платье. Только бант остался сухим.

— Сопляк! Чертов сопляк!

Я схватил свои вещи и убежал. К берегу подплывали мальчишки.

Одевшись в кустах далеко от пруда, я побежал по песчаной дороге, как машина взметая за собой пыль. Маленькие кустики прыгали вверх-вниз, а деревья уползали назад. Я крутил воображаемый руль и подражал сигналу клаксона.

— Биип, биип, биип! Я живой! Я снова живой!

На лугах около прудов лежали выгоревшие и глубоко ушедшие в землю остовы зенитных прожекторов. Я прошел мимо крытых толем бараков немецкой артиллерии, где теперь жили рабочие. У каждой семьи была своя комната, куда попадали из коридора, тянувшегося через весь барак. Тут жила пани Лаврентич с Владеком, Густеком, Адамом и дочкой, которая вытащила меня из воды. Их комната была разделена полотняной занавеской на спальню и кухню (с железной печкой). Между бараками стоял сортир. Длинная доска с круглыми дырками.

Мы жили рядом, но нас заслоняли каштаны, акации и душистая сирень, росшие вдоль железной ограды. Я замедлил шаг и вошел во двор через заднюю калитку. Большая вилла из красного кирпича заросла желтыми, зелеными и красными листьями, взобравшимися выше окон. Входная дверь была такая тяжелая, что даже взрослому мужчине не сразу удавалось ее открыть.

Через широко распахнутые ворота в ограде кучер ввел лошадей из заводской конюшни. Из прилегающего к вилле каретного сарая выволок за дышло черную лакированную коляску. Запряг лошадей и ждал на козлах с кнутом в руке. Мать, выходя, улыбнулась ему. Коляска прогнулась, когда она села, и покатила по теням от деревьев и солнечным пятнам. Застучали копыта, зашуршали резиновые колеса.

Я догнал их за воротами, где по ночам стоял охранник с винтовкой и телефоном с заводной ручкой. Вскочил в коляску и сел напротив матери на обитую кожей скамейку. Мать посмотрела на меня с ужасом.

— Голова мокрая! В ушах вода! Доктор Глуский говорит, что у тебя чувствительные уши, — она вытирала меня носовым платком, который достала из сумки.

— Я тонул! — сказал я.

— С ума сошел! — она отдернула руку с платочком. — Да как у тебя язык поворачивается! Хочешь, чтобы я умерла?

— Сестра Адама вытащила меня за волосы.

— Ты залез в пруд? Нельзя!

— Я около берега…

— А где был Адам?

— Плавал.

— Почему же он тебя не вытащил?

— Он был на глубине. А она сидела на берегу.

— Она умеет плавать?

— Не знаю.

По заросшей орешником аллее мы проехали мимо огромных ворот нефтезавода с постом заводской охраны. Караульные помахали нам. Из земли торчали, друг возле друга, круглые резервуары с нефтью. Им не было конца. К блестящим крышам вели крутые железные лесенки. Под колесами хрустел гравий.

Перед железнодорожной станцией мы свернули направо на краковское шоссе и покатили в сторону Хшанува и Катовице. Высунувшийся из паровоза машинист смотрел на поднятый семафор. Мы долго ехали по краю асфальтированной дороги, тянувшейся среди полей. Когда приближалась встречная машина, съезжали на обочину, чтобы не испугать лошадей. Вдоль шоссе бежали, сверкая на солнце, рельсы. Мы с кучером молчали. Мать размышляла вслух, почем будут на базаре куры. Наши слишком тощие для бульона. Наконец дорога прошла под виадуком и взобралась в гору. Лошади замедлили шаг и встали. Нас обогнала подвода с картошкой и капустой. Мы были в Хшануве.

* * *

Высокие мамины каблуки постукивали по тротуару. Держась за руки, мы шли мимо магазинов к базару. Сапожник резал ножом растянутую на столе шкуру. Вдоль бумажной выкройки вилась белая линия. Парни в кожаных фартуках вколачивали в подошвы деревянные гвоздики. Ученик стекольщика укладывал окна с новыми рамами в коляску рикши на толстых красных резиновых шинах. Стекольщик на крыльце курил сигарету. От мыловара вышел ксендз, а за ним мальчик с мешком на спине. Оба направились в сторону костела. В витрине стояла пирамида из кусков мыла и свечек. Одна свеча была толстая и длинная. Когда мы дошли до мясной лавки, я попросил мать купить мне булку с колбасой.

— Михал терпеть не может, когда ты ешь на улице, — строго ответила она.

— Я голодный, — жалобно сказал я.

Мы вошли в лавку. На белой кафельной стене висели круги колбасы. Мясник длинной, заканчивающейся латунным крюком палкой снял один круг, положил на прилавок и стал резать на кусочки. Отрезанные розовые кружочки он бросал на чашку весов; вторая чашка с медной гирькой медленно поднималась, пока их язычки не сровнялись. Тогда мясник достал из корзинки булку и острым, как бритва, ножом разрезал ее пополам.

— Михал не понимает, что такое голод, — сказала на улице мать. — Да и как человек, который здесь не был, может себе представить, что мы пережили? Держи, — она протянула мне булку, начиненную колбасой. — Только не проболтайся.

Сдавив булку, чтобы влезла в рот, я откусил большой кусок.

— Подавишься! Никто тебя не гонит!

Базар раскинулся у подножья костела. Людей там было без счету. Толчея, гвалт, крики. Распряженные подводы с торчащими вверх дышлами. Ларьки под деревянными козырьками, с которых свисали связки сухих грибов и косы чеснока. Глиняные горшки с маслом, залитым водой, оковалки говядины и телятины, прикрытые липкими от крови газетами. Квашеную капусту накладывали в банки деревянными вилками, а соленые огурцы вытаскивали из бочки, по локоть окуная руку в мутный рассол. Я подумал, что, если бы огурец выскользнул из пальцев и упал на дно, его трудно было бы потом найти.

— Творожок! Сладкий как сахар! Яйца, каждое как пара!

Баба подняла хлопающую крыльями курицу.

— Желтая, жирная! Зерном кормленная.

— Разрешите, я дуну? — обратилась к ней мать.

— А дуйте, дуйте на здоровье! — баба подсунула матери курицу.

Мать подула в перья — раз, другой.

— Синяя какая-то…

— Какая там синяя! Желтая, а не синяя.

— Подуй ты, — сказала мне мать.

— Хватит вам дуть! — рявкнула баба и забрала курицу.

— Скинете, тогда куплю, — сказала мать.

— Не могу, голубушка, но я вам ее ощиплю. Мать сняла перчатки и достала из сумки деньги.