Воспоминания. 1848–1870 - Наталья Огарева-Тучкова

Наконец он завоевал себе сносное положение, трудился и никому ничем не был обязан, но зато у него навсегда осталось неприязненное чувство к англичанам. Когда я с ним познакомилась, он был уже известен в Лондоне, получал до 30 тысяч франков в год, жил хорошо и держал карету в одну лошадь. У нас он был годовым доктором, сам вел счет своим визитам, и, когда Герцен в конце года спрашивал, сколько он ему должен, Девиль глядел бегло в записную книжку и назначал очень умеренную сумму, которую нужно было уплатить, не говоря, что его счет очень скромен, ибо тогда он вовсе бы рассердился и, пожалуй, перестал бы к нам ездить.

Иногда он обедал у нас с прочими эмигрантами в воскресенье. Однажды, улучив удобную минуту, я спросила доктора, нашел ли он новую квартиру для своей маленькой дочери; меня очень беспокоила неизвестность с адресом доктора. К моему удивлению, Девиль мне отвечал странно: «Вы знаете, что я изгнанник, за мной следят, поэтому я езжу в своей карете в отдаленный конец города, а там беру извозчика и еду в противоположную сторону; так дело не делается скоро. Я видел много домов, но ничего не решил, тайная полиция мне ужасно мешает. Как выберу дом и остается только подписать контракт, являются вдруг небывалые препятствия. Подпишу контракт, тогда и сообщу вам мой новый адрес», – сказал он в заключение.

Такое тщательное наблюдение тайной полиции за человеком, который был занят исключительно медицинской практикой, было немыслимо и составляло чистую фантазию доктора. Я рассказала Герцену о своем разговоре с ним и спрашивала, смеясь, не принимает ли Девиль и меня за агента полиции. Сначала Герцен много смеялся над этим сам, а потом сказал серьезно: «Девиль и мне не говорит, на какой дом решился, хотя очевидно, что квартира уже избрана, вероятно, в центре города; но, право, я думаю, он с ума сходит… Он и всегда был странный, вдобавок он фурьерист: у этих фурьеристов ум за разум заходит, голова набита параграфами и готовыми выводами, в которые они веруют безусловнее, чем христиане в Евангелие. Хочешь, после обеда я заведу его на эту тему?»

Действительно, Герцен начал спор, и Девиль закидал его цитатами и параграфами, нумерацию которых не позабыл; оказалось, что Девиль знал книги Конта и Фурье наизусть57.

Вспоминаю, что около этого времени из России приезжал [Александр Иванович] Европеус с женой. Он был тоже страстный фурьерист. В какое-то воскресенье Герцен познакомил его с Девилем, тогда было очень интересно слушать их разговоры, наполненные цитатами; споры, опровержения, подтверждения – всё было выхвачено из книги Фурье и лилось рекой. Герцен мало вступал в этот спор, а скорей наслаждался им. Когда бойцы утомлялись, он подогревал их разговор, пускал брандер58, как он говорил, и они опять принимались рассуждать и спорить.

Европеус был очень умный человек, но до того занят Контом и Фурье, что забывал о настоящем России; рассеянный во всех вопросах, он казался сосредоточенным только на важных и отвлеченных материях. Жена его была англичанка; конечно, мы не успели узнать ее хорошо, но она была симпатичной, казалась умна, даже остроумна. Позже, когда мы раз жили в Торки летом, она приезжала и туда, чтобы повидаться с Герценом; мне нравились в ней сдержанный английский характер и теплое чувство к родине ее мужа, что очень редко встречается в иностранках. Именно по этому чувству к России она относилась с большой симпатией и благоговением к Герцену. Если ее нет уже на свете, я могу передать ее рассказ.

Возвращаясь однажды в Россию после краткого пребывания в Англии, она была арестована и отправлена в Петербург, в Третье отделение. Там ее допрашивали:

– Бывали ли вы в Англии?

– Бывала, – отвечала она.

– Не были ли у Герцена?

– Конечно, была, – отвечала госпожа Европеус.

– Почему?

– Потому что он известный, даровитый писатель. Как же быть в Лондоне и не видать Герцена? – прибавила она наивно.

– Разве вы не знаете, что он государственный преступник?

– Никогда не слыхала, – последовал ответ, – а слышала, что он умный, образованный, даже обедала у него и считала это за большую честь, за большое счастие…

Так ее и выпустили наконец.

Тогда приезжало много русских, особенно весной и летом. Помню Григория Евлампиевича Благосветлова; он был средних лет, добрый, честный человек, но такой молчаливый, что я не слыхала, для какой цели он пробыл в Лондоне довольно долго, помнится, года два. Он занимался переводами, за которые Герцен платил ему; кроме того, давал уроки русского языка старшей дочери Герцена, за что тоже получал вознаграждение. Вспоминаю теперь, что он изучил за это время английский язык и перевел с английского «Записки Екатерины Романовны Дашковой», которые состояли из двух больших томов и представляли необыкновенный интерес; я читала их по-английски с увлечением.

Около этого времени приезжал Сергей Петрович Боткин со своей первой женой; это было вскоре после их свадьбы. Сергей Петрович желал видеть Герцена по поручению московского кружка, и хотя был в то время весьма застенчив, однако был и тогда очень симпатичен. Он много рассказывал Герцену о Пирогове, Крымской войне, баснословных злоупотреблениях, например о воровстве, простиравшемся до корпии, которую продавали тайно французам и англичанам. Сергей Петрович произвел на Герцена славное впечатление; впоследствии Александр Иванович следил с гордостью и любовью за его успехами и не ошибся в своих ожиданиях.

Несмотря на то, что Герцен и Боткин подолгу не видались, отношения их не охладились. Сопровождая больную императрицу, Боткин дал знать Герцену о своем прибытии на Запад, даже сообщил ему, как распределено его пребывание за границей.

В последний раз они виделись в Париже в конце 1869 года, перед роковым известием о болезни старшей дочери Герцена, известием, которое имело такое решающее действие на болезнь Герцена.

Мы остановились тогда в четвертом этаже «Grand Hôtel du Louvre». Как-то вечером Боткины нас навестили; она была уже очень больна, ее поднимали на наш этаж. Мне помнится один интересный разговор того вечера Герцена с Боткиным – о петербургских немцах. Боткин жаловался, что, несмотря на свое твердое и прочное положение, ему ужасно трудно доставлять места или определять молодых русских медиков, хотя бы они были вполне достойны, потому что везде, как муравьи, проникают немцы, поддерживают друг друга и вытесняют русских. Ненавидя Россию, они питаются ею, как пиявки человеческой кровью.

Между многими русскими, посетившими Герцена в Park-house, нельзя обойти молчанием одного, тогда еще очень молодого человека, Александра Серно-Соловьевича. Он очень понравился Герцену: видно было, что, несмотря на свою молодость, он уже много читал и думал; он был умен и интересовался всеми серьезными вопросами того времени. Не могу вспомнить, куда наши уезжали тогда на весь день, помню только, что им никак нельзя было остаться дома, а Серно-Соловьевич желал воспользоваться этим днем, чтобы увидеть зоологический сад. Я поехала туда с детьми Герцена и со своей малюткой.