Воспоминания. 1848–1870 - Наталья Огарева-Тучкова

Говорят, что по выходе из Ковент-Гардена Юрий Николаевич заказывал ужин для всех музыкантов, а дамам-певицам подносил по букету, так что, кроме убытков, князь ничего от своих успехов не получил.

Скоро пришлось князю расстаться и со своими избалованными слугами, которые рассчитывали лучше жить в Лондоне, чем жили в России, и предъявляли князю невероятные требования. Тогда Юрий Николаевич пригласил Герцена для разбирательства с ними. Александр Иванович рассказал об этом подробно в записках, напечатанных в посмертном издании. Уже давно князь отпустил своих серых неугомонных коней; он стал ездить в омнибусе, а потом – просто ходить пешком; он даже несколько похудел.

Наконец его посадили в тюрьму за долги; так как он обязался по контракту дирижировать оркестром в Креморн-Гарден, то из тюрьмы его возили туда с полицейским и тем же порядком обратно в тюрьму. Русские, навещавшие князя, рассказывали, что к нему приезжал зять Бахметев и предлагал уплатить все его долги, кажется, 200 тысяч франков, с одним условием: возвратиться тотчас в семью, в Россию. «Н…н…ни…когда!» – отвечал Юрий Николаевич, хотя нежно любил своих детей и скучал о них.

Герцен немало предостерегал князя о том, что жизнь в Лондоне очень дорога: не держа экипажа, не бросая зря денег на ветер, только с типографией Александр Иванович проживал 50 тысяч франков, составлявшие его ежегодный доход; в число трат входила единовременная помощь каким бы то ни было эмигрантам или знакомым нуждающимся: можно смело сказать, что он никогда не отказывал, никогда не вспоминал о том, что давал, а считал это обязанностью.

По этому поводу он нам рассказывал случай, который произошел с ним до нашего приезда в Лондон. Между немецкими эмигрантами он встречал, хотя и очень редко, одного выходца по фамилии Нидергубер. Впоследствии Герцен слышал, что Нидергубер – шпион австрийского правительства. Александр Иванович обратил мало внимания на этот слух, потому что Нидергубер к нему не ходил, а только на улице с ним раскланивался.

Раз поздно вечером в квартире Герцена раздался звонок, и вошел Нидергубер. Александр Иванович немало удивился этому безвременному посещению и холодно спросил, что ему угодно. «Спасите мою жену, – сказал вошедший с волнением, – она должна родить, а в доме нет ни дров, ни пищи, ни денег, ничего! Нечем будет заплатить доктору, я сам два дня уже ничего не ел». Герцен молча подал ему пятьдесят франков. Нидергубер ужасно извинялся и благодарил.

Несколько месяцев спустя немецкие эмигранты решили не допускать присутствия Нидергубера на собраниях эмиграции, так как нашли доказательства его виновности. Тогда позеленевший от гнева Нидергубер воскликнул: «Положим, я шпион, но хорош же ваш хваленый русский революционер Герцен! Он знал, что я шпион, а дал пятьдесят франков, когда моя жена родила! Что вы скажете на это?!»

После немцы спрашивали у Александра Ивановича, правда ли, что он давал денег Нидергуберу? Герцен отвечал, что как ни гадок был ему Нидергубер, однако он находил, что не имеет права отказать в помощи женщине в такую роковую для нее минуту. Главная черта в характере Герцена была доброта, жалость к людям, на которых он большею частью смотрел как на несовершеннолетних.

В то время приезжал Иван Сергеевич Тургенев; каждый год он приезжал в Лондон на несколько дней. Тогда он привез своего «Фауста», только что написанного. Я рассказывала в отрывке «Воспоминание об И.С.Тургеневе», как он читал у нас это произведение и не мог простить Огареву слишком резкого тона замечаний по этому поводу. Навестив Герцена в Park-house, он чистосердечно сознался, что ошибся, когда советовал перестать издавать «Колокол», и сам передал множество анекдотов, подтверждавших влияние и силу журнала.

В эту эпоху приезжало столько русских, что прислуга постоянно совершала ошибки; наконец Герцен распорядился, чтобы всех русских впускали в отдельную половину гостиной, куда приходила я узнавать, кто именно приехал, надолго ли в Лондоне и прочее. Те, кто приезжал только на день или два, нарочно, чтобы передать рукописи, должны были видеть Герцена немедленно, желая сообщить ему многое на словах. Тогда Александру Ивановичу приходилось оставлять свои занятия.

Когда бывали из России люди, уже известные Герцену лично или по их трудам, он бесконечно радовался им и бросал для них свои обычные дела; в таких случаях я звала его тотчас к приезжим; но большею частью только называла ему имена, а иным сама назначала свободные часы Герцена, в два или три часа пополудни. Тогда, посидев с посетителем, Герцен предлагал ему отправиться вместе в Лондон, потому что воздух и движение были необходимы Александру Ивановичу после усидчивой работы.

Герцен старался, чтобы русские не бывали у нас по воскресеньям, потому что собиралось иногда так много гостей, что трудно было ручаться, чтобы не проник к нам в этот день шпион. Но нелегко было уговорить русских быть осмотрительнее: они все-таки часто бывали и в воскресенья и часто без нужды становились очень откровенны со всеми и называли свои фамилии, тогда как все наши говорили постоянно русским или полякам, знакомя их с приезжими русскими: «Наш соотечественник, имени не помню или не слыхала». Знакомя их с иностранцами, мы говорили: «Un compatriote, le nom de famille est trop difficile à prononcer, trop barbare pour des oreilles occidentales, appelez le par son nom de bapthême: m-r Alexandre ou quelque autre nom»56.

Мне кажется, ни один человек не пострадал от неосторожности Герцена или его семейных. Он никогда не соглашался дать записку, подписанную своей рукой, к кому-нибудь в Россию, не любил также давать свои портреты, уверяя, что это ненужная неосторожность. К несчастию, не могу сказать того же о Михаиле Александровиче Бакунине; позже, явившись в Лондон, он совершал очень необдуманные поступки, последствия которых были весьма печальны: он напоминал ребенка, играющего с огнем.

Я уже упоминала имя нашего доктора Девиля; скажу о нем несколько слов.

После переворота 1852 года и возвращения Наполеона III Девиль за участие в сопротивлении новому властелину Франции был схвачен и посажен со многими другими на корабль, который должен был отвезти их в ссылку (кажется, в Кайену). Корабль находился еще у английских берегов, и так как Девиль был тогда уже профессором медицины и был очень любим студентами, то они подали Наполеону III прошение о том, чтобы его вместо ссылки высадили на английский берег; лондонский ученый мир тоже взволновался по этому поводу и тоже просил за него Наполеона, который согласился на общее желание.

Странно, что при всем внимании, обращенном в Англии на Девиля, никто не облегчил ему затруднений, окружающих его со всех сторон в этой незнакомой стране. Он вынужден был опять держать экзамен, чтобы получить право лечить в Англии. Он ежедневно отправлялся в больницу, там доказал свои знания и заслужил всеобщее уважение, но, несмотря на это, на каждом шагу англичане старались вытеснить иноземца, и сначала Девилю было в Лондоне и голодно, и холодно, и бесприютно.