Нагайна, или Измененное время - Людмила Петрушевская

Однако в последний момент Гусь подумал, что нехорошо вот просто так подходить к незнакомым людям и спрашивать их, как называлось то кино, на которое ты опоздал. Теперь-то не все ли тебе равно?

Поэтому на всякий случай Гусь спросил у мужчин первое попавшееся, нет ли лишнего билетика. Ну что обычно спрашивают около кино.

Те двое, которые стояли к нему спиной, повернули к нему головы на очень подвижных шеях, а сами оставались стоять как раньше.

И они сказали по очереди, находясь к нему и спиной, и лицами, один начал:

– Мы продюсеры, и у нас остался один билет. Но на очень плохое место.

А второй продолжил:

– На самое последнее место в зале. С него вообще ничего не будет видно.

Но Гусь пошутил, что раз это последний сеанс и он последний человек, который идет в кино, то пусть уж у него будет и самое последнее место.

Эти двое переглянулись и, стоя к нему спинами, оба как-то протянули ему с двух сторон билет.

– А сколько он стоит? – спросил, взяв этот билет из двух рук, Гусь.

– Потом, – сказали один.

– Отдадите, – подхватил другой.

Гусь вообще привык, что ему страшно не везет, и поэтому, получив билет, очень обрадовался.

Он прошел мимо продюсеров, постучался в дверь кинотеатра, ему вскоре открыли, и это опять была удача, могли и не открывать. Все же уже началось!

И в полной тьме Гусь пошел по проходу в самый конец зала.

Он шел и шел, шел и шел, но ни разу не обернулся посмотреть на экран, что там делается, так хотел быстрее добраться до своего места.

Такое было впечатление, что он шел полночи, так что, когда этот Гусь добрался до своего пустого кресла, он первое время никуда не смотрел. Просто сидел, закрыв глаза, и отдыхал.

Потом он снял шарф с шеи, шапку с головы и стал смотреть вперед.

Оказалось, что он сидит действительно на очень плохом месте.

Экран оттуда выглядел таким крошечным, что на нем ничего нельзя было рассмотреть. Ноготь большого пальца Гуся и то был по размеру шире.

Однако Гусь смирился с этим, его же предупреждали продюсеры, что это билет на самое последнее место в зале, так что не имело смысла удивляться, почему ему ничего не видно и не слышно.

И он начал осваиваться в темноте и даже спросил неизвестно у кого, о чем фильм.

Откуда-то ему ответили, переставши храпеть:

– Действие происходит в желудке.

Тогда Гусь решил, что если не видно экрана, то хоть можно посидеть и с кем-нибудь поговорить.

Гусь вообще был очень общительным человеком. Все время ввязывался в чужие разговоры. Его даже иногда за его советы били особенно злые спорщики.

И, привыкнув к темноте, Гусь увидел, что впереди него сидит старушка, которая вяжет на спицах белый носок, и увидел петуха, который стоял на ручке кресла боком к экрану и смотрел одним глазком на Гуся. Другим он, наверно, глядел на экран, хотя там ничего было не видно.

С петухом говорить было незачем, а вот старушки вообще любят поболтать.

– Простите, – обратился к ней Гусь, – вам ведь, наверно, плохо видно? Как же вы вяжете, если кругом такая темнота? Вы, может быть, вообще не различаете, как вязать? И плетете что попало, так ведь? Только идиотки вяжут в таких условиях, правда ведь? Или вы большой мастер по вязанию вслепую? Я не ошибся? Гусь знал, что такое скрытая похвала, чтобы не впрямую говорить, а с сомнением.

Правда, за это, не дослушав его, Гуся тоже побивали, и не раз.

Но тут в ответ на его заковыристый комплимент старушка молча повернулась и показала Гусю зубы – совершенно так, как их показывают зубному врачу, то есть широко открыв рот.

Гусь заглянул туда и увидел у нее во рту горящую автомобильную фару, довольно большую.

И он мгновенно все понял.

Этим она дала ему понять, что разговаривать с ним она не может, но ей все хорошо видно.

Потому что во рту у нее светит фара.

– Ну как вы это хорошо придумали, – похвалил ее Гусь. – С этой здоровенной фарой. Наверно, она от грузовика? Не отвечайте, не надо. И хорошо, что вы ее спрятали в ротовом отверстии. Вам все видно, а другим ваш свет не мешает. Какой большой у вас рот, я подумал! Вы видите свое вязанье, но оно не мешает вам смотреть кино! Которое вообще не видать. Вы просто молодец! А как кино называется? Не отвечайте, я же вижу, что у вас во рту фара и вы при всем желании говорить не можете. А какой вкус у фары? Хотя не отвечайте, я понял, вы не в состоянии сказать ни слова. Я беру нашу беседу на себя. Кому вы вяжете носок, дайте подумать. Или вам самой, или еще кому-нибудь. Но не петуху, ему он точно не пригодится. Если петух не возражает, вы можете вынуть фару изо рта, потому что никому тут экрана не видно, и ваш свет не будет нам мешать. А так все смогут смотреть на вас, на фару, на ваш носок и на петуха. Это будет как ночью в поезде, когда за окном темно. Простите, я вам не мешаю?

Старушка в ответ положила себе в рот свой недовязанный носок со спицами, потом клубок, петуха и кресло, на котором сидела, и с открытым ртом – все, видимо, там не поместилось – быстро пошла по проходу, направляясь к экрану.

Гусь сразу же побежал за ней. Во-первых, она не ответила на его вопрос, а он всегда стремился услышать ответ. Даже ругань. Во-вторых, она могла обидеться на что-нибудь, мало ли. Старушки непростой народ.

Так они мчались, и в конце концов старушка вошла в экран, а Гусь последовал за ней.

На экране Гусь ее догнал и в тот момент, когда она уже выложила все имущество изо рта, как следует извинился.

А она тоже смогла ему ответить и наконец высказалась:

– Ничего-ничего, молодой человек, заходите, сейчас у нас тут начнется бал, и я вас познакомлю с моей дочерью-красавицей.

Тут на экран вошли старушки и старички, кто в чем – кто в телогрейке, в ватнике, кто в суконных ботах, а кто обмотанный поверх пальто шалью, а кто и с марлевым бантиком поверх шапки.

Включили музыку, были поданы стаканы с горячим чаем, затем каждому поднесли по полкило черного хлеба и по два кусочка сахара. Все разместились у длинного стола, а одна бабушка в черном халате подавала.

– Вот моя младшая дочь-красавица, – сказала знакомая старушка, сидя в кресле во главе стола, причем петух, как и раньше, стоял на подлокотнике ее кресла, а погашенная керосиновая лампа была сунута под стол.

Вязанье свое старушка засунула себе за воротник.

Гусь опустил голову, потому что постеснялся бы даже глянуть на дочь-красавицу, о мог только мечтать об этом, но ни разу ее не видел.

Все девушки, которых он повидал на своем веку, не казались ему красавицами, а казались ему индейцами на боевой тропе. У них имелись в запасе длинные острые красные или черные ногти, лица все были густо закрашены, а волосы вообще выглядели как гривы у львов.