Веселые и грустные истории про Машу и Ваню - Андрей Колесников

– Папа, – спросила она, – ты так можешь? Я уверенно кивнул.

– А я? – спросила Маша.

– А ты хочешь? – задал я, мне кажется, удачный вопрос, ибо сообразительная девочка не должна была, почувствовав подвох, отвечать на этот вопрос утвердительно.

Маша молчала, и я оторвался от созерцания танцующих теперь на льду Татьяны Навки и Романа Костомарова, чтобы поглядеть на нее. Да, она хотела. В этот момент она хотела этого больше всего на свете. И в следующий тоже. И через час. И до сих пор хочет.

Ваня реагировал спокойнее, потому что, перед тем как зайти в зал, попросил купить ему попкорна и теперь доедал его, умудрившись отвернуться от Маши и от меня (а он сидел между нами) и накрыв бумажный пакет с попкорном всем корпусом. Фигуристов на льду, как и сам лед, он заметил, только когда с попкорном было покончено.

Между тем Маша вдруг встала со своего места и спросила:

– Папа, где наш флаг?

Я ждал этого вопроса. Дело в том, что, когда я был на Олимпиаде, дети один раз увидели меня по телевизору на хоккее с огромным российским флагом в руках. Мы держали его вчетвером и были счастливы, потому что наши только что забили первый гол канадцам в четвертьфинале. Когда я на следующее утро позвонил домой, Маша задала мне только один вопрос:

– Ты привезешь нам флаг?

Я пообещал и даже выполнил свое обещание. Правда, я привез не такой большой флаг. Но это был настоящий флаг. И, когда Маша спросила меня, что я кричал тогда, я честно крикнул:

– Рос-си-я!

Следующие два дня дети, возвращаясь из детского сада, жили, либо закутавшись в этот флаг, либо тряся им с душераздирающим криком: «Рос-си-я!», приводившим в состояние аффекта даже Алену, которая быстро начинала скандировать в ответ: «За-мол-чи-те!»

И вот Маша спросила, где флаг. Я благодарил бога, что захватил его на всякий случай, когда заехал за ними. Маша взяла флаг, подняла доевшего попкорн Ваню и закричала:

– Рос-си-я!

Я был удивлен, как правильно она все делает. Во время Олимпиады неопытный болельщик, появляясь на трибунах, в совершенстве обучался этому приему только, по моим подсчетам, к концу второго дня. У Маши с Ваней это получилось сразу. Я поддержал их – и только тут, кажется, наконец осознал, что Олимпиада закончилась. Люди вокруг смотрели на нас с недоумением, если не с испугом.

Маша между тем только начала. Она заставила меня держать флаг, потому что ей неудобно было аплодировать и танцевать в такт музыке. Она далеко не всегда ведет себя так однозначно. Я, можно сказать, даже не понимал, что с ней происходит. В какой-то момент Алена спросила ее:

– Маша, ну какая «Рос-си-я!». Смотри, все сидят тихо.

– Русская Россия, мама! – крикнула девочка.

Я подумал, не получилось ли похоже на «Россия – для русских!», и не пришел к однозначному выводу.

Шоу продолжалось. Было уже почти 11 вечера, дети были, мне казалось, вымотаны физически и психологически, хотя они так не считали и уходить не собирались. Маша, кажется, сорвала голос. Я принял решение все-таки идти к выходу. Мы уже стояли в проходе у бортика, когда ведущий Илья Авербух объявил, что сейчас снова выступит Ирина Слуцкая. Этого я не мог пропустить, и мы задержались. Ваня пытался бегать за фигуристкой вдоль бортика, но не мог догнать. Маша сидела у меня на плечах и шептала:

– Очень, очень хорошо!

Тут к нам подошла девушка и застенчиво спросила меня:

– А можно у Маши попросить автограф для Васи? Маша писать-то не умеет, хотел сказать я, но девушка об этом уже подумала и сказала:

– Напишите что-нибудь, а она подпишется.

Я написал «Васе на долгую память» (хотел на «вечную», но в последний момент рука дрогнула, и я передумал).

Девушка поблагодарила меня, и мы вышли из зала. Но тут я услышал, как объявили выход господина Плющенко. По просьбе Алены мы вернулись. Потом снова пошли к выходу. Но тут опять объявили Плющенко. Потом опять Слуцкую. В общем, мы без конца уходили и возвращались, пока шоу не закончилось.

По дороге к машине Маша спросила меня, что это я такое писал.

– Вася попросил у тебя автограф, вот я и написал, – сказал я и только теперь понял, что я натворил.

– Подожди, папа, – сказала Маша, – но ведь он у меня попросил.

– Ты же не умеешь писать, – сказал я, жалея, что приходится добивать ее.

– Папа, я уже умею, – сказала Маша. – Меня в детском саду научили. Ты просто плохо меня знаешь.

На это мне уж точно нечего было ответить. Если бы я попытался, она могла сказать, что я слишком редко бываю дома. А это уж тем более не то, что я хотел бы услышать. И я промолчал.

– Папа, Васю надо найти, – сказала Маша. – Мы должны сходить с ним к кролику (в бар «Джек Рэббит Слимз»). Он, кажется, хороший мальчик.

Я сказал ей, что попытаюсь найти Васю. Если мама Васи и правда так любит истории про Машу и Ваню, то я очень жду ее звонка в редакцию. Меня легко найти. Достаточно передать привет от Васи.

– Папа, – сказала Маша, – а теперь расскажи нам про Олимпиаду, а то мы заснем.

Их сон в машине не входил в наши планы, и меня прорвало. Всю дорогу до дома я рассказывал им про Олимпиаду. Я, наверное, очень давно хотел, чтобы меня об этом кто-нибудь попросил. Маша внимательно слушала, а когда мы уже подъезжали к нашему дому, попросила:

– Папа, давай заедем в церковь.

Я восхищенно посмотрел на дочь. Она была в церкви раза три за свою жизнь – и вот сама захотела. Ее, значит, тянет туда. И это неспроста. Горячая волна любви к дочери залила мое сердце.

– Маша, конечно, заедем! А почему, скажи, у тебя появилось такое желание? – осторожно спросил я. – И так внезапно?

– Может быть, хоть там, папа, – вздохнула Маша, – ты немного помолчишь.

Вообще-то детям в детском саду нравится. Они возвращаются оттуда очень довольные. Но, правда, они не хотят вставать. Хотя вроде не так уж рано они и встают: в половине девятого. Маша-то покорно одевается, а Ваня убежденно повторяет:

– Я не пойду в детский сад.

– Почему? – спрашиваю я.

– Потому что дети в детском саду говорят глупости.

– Ваня, ну какие глупости могут говорить дети?

– Вера говорит большие глупости, – смотрит на меня Ваня исподлобья.

– Ну какие, какие? – подбадриваю я его.

Он по-прежнему смотрит на меня испытующе, словно хочет понять: неужели я и правда хочу услышать такое?

– Ну давай, скажи, – я готов идти до конца.

– Какашка! – говорит он и зажмуривается. Через мгновение он открывает глаза, и я вижу, что этот парень абсолютно счастлив. Он сказал это. Вот он и сказал это.