Город смерти - Даррен О'Шонесси

— Мистер Зейдельман, — начал я, — нам нужны ваши фабрики. Я знаю, почему вы отказываетесь от продажи, но вы исходите из ложных предпосылок. Вы хотите передать их по наследству потомкам, но мы с вами оба знаем, что никто из ваших детей этими фабриками не интересуется. Вы не хотите, чтобы они перешли к человеку иной веры, не иудею, но, мистер Зейдельман, религия в вашем ее понимании отжила свое. Нынешняя религия — это бизнес. Кардинал — такой же бизнесмен, как вы: с точки зрения новой веры, нового порядка вы — почти что братья.

Когда я произнес слова «новый порядок», в его глазах что-то мелькнуло. Я взял эту деталь на заметку.

— Передать вашу фирму Кардиналу — разумный шаг, — продолжал я. — Он придает огромную важность деньгам и прибылям. Он — созидатель империй. Он прямая противоположность ваших детей — ведь им от жизни нужны только удовольствия. Я знаю, и вы знаете, что после вашей смерти они не станут продолжать ваше дело. Простите, если я чужой человек, позволю себе без обиняков отозваться о вашей семье — но ваши дети никуда не годные, расточительные эгоисты.

— Да, это так, — согласился Зейдельман. Голос у него был твердый и звучный. Годы не оставили на нем следа. — Но они — люди честные и порядочные. Я их так воспитал. Вы думаете, что после моей смерти они продадут фабрики. Но они ничего не продадут. Вы недооцениваете силу принципов, которые я им внушил с малолетства. Ваш богомерзкий Кардинал хочет лишь одного — разрушить то, что я построил. Он превратит мои фабрики в дома терпимости и опиумные притоны.

Опиум! Да-а, здорово же этот дед отстал от времени!

— Он насадит порок там, где не было и тени греха. Да, он получит огромную прибыль, больше, чем я или мои дети за всю жизнь, но это будут чумные, грязные деньги, сделанные на эксплуатации, жадности и обмане. Я этого не Допущу. Нового Порядка не будет. — С этими словами он улыбнулся горькой улыбкой и слегка приподнял руку со стиснутым кулаком. Я заметил на ней блеклую кляксу — старую татуировку, символ величайшего позора, которым запятнало себя человечество в двадцатом веке.

Чуть отступив назад, я вновь окинул его изучающим взглядом. Крепко сложенное тело, лоснящаяся от здоровья кожа, густые волосы. Я провел ладонью по этим волосам, ласково подергал за них. И спросил:

— Волосы свои?

Вместо ответа Зейдельман только злобно зыркнул.

Я отвел Тассо в сторонку.

— Ты в курсе, как нацисты убивали евреев?

— Газовые камеры, — сообщил он, с любопытством таращась на меня.

— Газ убивал только их тела, — возразил я. — Но прежде им топтали души. Делали так, чтобы они уже не чувствовали себя людьми. Раздевали догола, брили налысо, морили голодом, избивали, обливали помоями. Отказывали им в праве считаться людьми.

— Интересно, — презрительно пробурчал Тассо. — Но нам-то это чем по…

— Я знаю, как его сломать, — тихо проговорил я. — Я знаю, как его раскрутить. Я сумею запугать его до смерти и заставить плясать под нашу дудку.

— Тогда валяй, — отрезал Тассо.

— Любой ценой? — уточнил я.

— Чего бы это ни стоило.

— Любой, — велел я нашим подручным. — В машину его, на заднее сиденье. Я сяду впереди, с Винсентом, буду указывать дорогу. И смотрите, чтобы ОН — то есть Зейдельман — не слышал.

Я приказал Винсенту ехать в один из наших магазинов. Из-за тумана машина еле ползла, что было нам только на руку — напряжение нагнеталось. Хозяин магазина немного поворчал из-за того, что его подняли с постели посреди ночи, но при виде Форда Тассо моментально заткнулся. Не задавая вопросов, он вынес нам то, что я велел. Первая модель не подошла — ее нужно было включать в розетку. Хозяин притащил другую, на батарейках, большую и красивую. Я спросил, сильно ли она шумит. Он уверил, что да. Я засунул необходимую мне штуковину в бумажный пакет с ручками, чтобы ее не было видно, сказал «спасибо» и отчалил.

Трое, ожидавшие в машине, уставились на пакет, гадая, какое ужасное орудие пытки в нем таится. Я молчал. Зейдельман слегка дрожал, но в общем проявлял редкостное хладнокровие.

Мы отправились в район порта. Я знал, что нам нужно — любая старая фабрика с собственной мини-ТЭЦ, которая работала бы на угле. С огромными печами.

После недолгих поисков Такая нашлась. Зейдельмана затащили внутрь и прислонили к холодной и мокрой дверце железной печи. Прошло много лет с тех пор, как подобные печи служили злу, но память крепка. Я знал, что Зейдельман не забыл об участи своих родителей и бесчисленных соплеменников.

В багажнике нашлись фонари. Мы взяли три фонаря и направили их лучи на дрожащего человека, старого воина, чье сердце победило в нем разум.

— Раздеться, — приказал я со сталью в голосе, игнорируя протесты моей совести, принуждая себя продолжать грязную игру. Зейдельман замешкался. — Раздеться! — взревел я, стукнув по печи рукояткой фонаря. — Raush! Раздевайся, ты, еврейская сволочь, недоумок обрезанный! И мигом!

Слова срывались с моего языка с ужасающей легкостью. Я заметил, что даже некоторые из наших поежились. Прошли десятки лет — но некоторые кошмары никогда уже не перестанут терзать нашу планету. Есть преступления, на которые не пойдут даже самые отъявленные мерзавцы.

От моих окриков Зейдельман напрягся всем телом. В его глазах заблестели слезы праведного гнева. Проворно, грациозно он разделся догола и отпихнул одежду ногой. И вперил в меня ненавидящий взгляд.

— Так-так, — процедил он. — Решил в гестаповца поиграть. Продолжайте, молодой человек. В гитлеровской Германии вам было бы самое место. Менталитет подходящий, я прав? Но таких, как вы, я уже встречал. Такие, как вы, отняли у меня родителей и двоих братьев. Я уже стоял голый перед лакеями Зла. Тогда я не сломался и теперь не сломаюсь. Ты меня не сломаешь, эсэсовец недоделанный, потому что во мне живут души миллионов убитых. Во мне — правое дело. Ваши наших не победят никогда. Уже пробовали — не вышло. Так. Давайте, попробуйте. Так поступают дураки. Дурака не выучишь. Попробуй еще раз, подонок, ничего-то у тебя не получится.

Форда с Винсентом его слова смутили, и они вопросительно покосились на меня. Здесь они чувствовали себя не в своей тарелке. Тассо доводилось убивать и пытать мужчин, женщин и детей. Но не так. Здесь речь шла не об обычных наездах и разборках — а о противостоянии добра и зла, правды и греха. Я сделал то, на что в жизни еще не осмелился ни один из присутствующих, — поставил на кон свою душу.

Я выступил вперед. Время слов и угроз миновало. Я подошел к Зейдельману. Теперь он дрожал как осиновый лист, и, несмотря на храбрые речи, в его глазах брезжила растерянность. Ему уже доводилось проходить через огонь и воду, но тогда он знал сценарий. Теперь же он не мог понять, насколько далеко я готов зайти.

Легкий ветерок сдувал ему челку на глаза. Моргнув, он встряхнул головой, отбрасывая волосы со лба. Я подошел поближе, раскрыл пакет и позволил ему заглянуть внутрь. Он ждал увидеть что-то другое: револьвер, клещи, нож. Какое-нибудь орудие зверств. К зверствам он был готов. Но не к этому.