Порочные намерения - Лидия Джойс

— А могло бы.

Эти слова, произнесенные совсем просто, заставили ее замереть на месте. Она повернулась, рука ее, лежавшая на дверной ручке, упала.

— Я вас не понимаю.

— Если бы вы поняли, вы были бы единственной из нас двоих, кто понимает это. — Варкур стоял посредине комнаты, занимая гораздо больше места, чем имел на то право. — Я пришел сюда не за этим.

— Тогда зачем вы пришли? — с вызовом спросила Эм.

Он пожал плечами:

— За сведениями. Как я уже сказал.

Если бы ему действительно были нужны только сведения, он нашел бы какое-нибудь другое место для встречи с ней. Кругом кишели шпики. И ее квартира была для этого самым неподходящим местом. Он знал это не хуже ее. Он хотел от нее гораздо большего, но не мог пока что признаться в этом. Возможно, даже себе самому. А она, чего она хочет от него? За те дни, что прошли после их последней встречи, она жаждала его прикосновений так, как никогда в жизни. Все это не должно действовать на ее. Возможно, он не совсем ее враг, но все равно он слишком опасен. Правда, она ничего не могла поделать с собой, во всяком случае, не больше, чем он.

Охваченная водоворотом ощущений, она не успела облечь свои слова в неопределенную и иносказательную форму и просто выпалила:

— У меня пока еще нет того, что вам нужно. Клянусь вам. Я все еще встречаюсь с вашей матерью, ежедневно, но в таком состоянии ее нельзя подталкивать. Я боюсь за ее здравый рассудок.

— В самом деле?

Эм смущенно посмотрела на него.

— Я только что сказала…

— Нет, — оборвал он ее. — Я хотел спросить — вы действительно боитесь? Вам не все равно, сойдет ли она с ума или нет?

— Конечно, не все равно. Какой страшный вопрос.

Варкур невесело улыбнулся:

— Не страшный, если он адресован женщине, которая охотится за отчаявшимися и душевнобольными людьми.

— Это несправедливо, — возразила она, прекрасно понимая, что так оно и есть.

— Почему же?

— Потому что для большинства из них это просто модная забава, — ответила она, повторив те оправдания, которые много раз мысленно произносила про себя. — А для остальных — ну что же, я делаю их счастливыми, предлагаю им утешение и душевный покой. Это не преступление.

— Вы извращаете их воспоминания о дорогих им людях с помощью лжи, которую стряпаете у себя в голове, — парировал он. — Это, возможно, не преступление, но очень близко к тому.

Эм покачала головой:

— Я говорю им только то, что они хотят слышать. Большинство из нас все равно лгут сами себе, чтобы прожить новый день, — лгут о своей важности, своей привлекательности, своей доброте. Все, что я делаю, я делаю только для того, чтобы обнаружить их ложь, которую они хотят услышать, и я упаковываю эту ложь в красивые маленькие свертки.

— Все равно ложь остается ложью, — настаивал Варкур.

— Что вы понимаете в этом? — сказала она, раздражаясь все больше. — Ваша жизнь с самого рождения была предопределена, малейшее уклонение в сторону повышает ваш статус, а не понижает его. Конечно, вам не приходится прибегать ко лжи. Но иногда ложь — это просто другое имя надежды, когда ваше будущее мрачно и пусто, и единственное, чем вы можете поддержать себя, — это мечты, в которые облекаете ваши дни до тех пор, пока, если вам повезет, уже не сможете понять, что реально, а что нет… Не всякий может соткать такие фикции, не каждый может обмануть самого себя. Для некоторых наш мир — слишком страшное место, чтобы жить в нем. Таким людям я рассказываю истории, поверить в которые сами, без моей помощи, они не способны.

— Вы говорите так, будто верите, что вы нечто вроде ангела-хранителя, — заметил Варкур.

Эм вздохнула, успокоившись так же быстро, как и разозлилась.

— Нет. Я — шарлатанка. — Он не имеет права знать о таких вещах, но ей нужно было сказать о них, а он был единственным, кому она могла о них рассказать, единственным, кто бросил ей в лицо обвинение. — Я всего-навсего заурядная шарлатанка. Быть может, мысль о том, что я добра, сама по себе есть выдумка, в которой я нуждаюсь. Не нужно думать, что я не лежу по ночам без сна, размышляя об обманах минувшего дня, что я не спрашиваю себя, не гублю ли я свою душу навечно.

— Так и должно быть, — сказал он, и слова его прозвучали скорее неискренне, чем злобно. — Всем нам следует это делать.

— Значит, есть, пить, веселиться, потому что завтра мы будем прокляты? Какой пессимистичный образ жизни.

— Быть может, это не так, — с сомнением проговорил он.

Она подошла к нему ближе и остановилась на расстоянии вытянутой руки. Он был все такой же — слишком крупный, слишком пугающий, но реакция, которую он вызывал в ней, очень мало походила на страх.

— В данный момент я не могу сказать вам ничего о вашей матери, чего бы вы уже не знали. Если вам от меня нужно именно это, вы с таким же успехом можете уйти и не приходить до тех пор, пока у меня не будет для вас чего-то большего.

Он не шелохнулся.

— Вы встречались с ней еще раз — вчера.

— Да, — согласилась она. — Мы беседовали. Она рассказала мне еще кое-что о Гарри. Я не получила никакой информации, которая могла бы быть полезной вам. — Она также преследовала собственные цели, рассказав леди Гамильтон о тяжелых снах, приснившихся ей и касающихся ожерелья, которое она отдала в руки графини. Леди Гамильтон была крайне огорчена, когда сын отобрал у нее ожерелье. Эм не собиралась рассказывать лорду Варкуру, что она знает об этом, хотя это и вызывало у нее опасения.

Губы Варкура сложились в жесткую линию.

— Мне нужны ответы, Эсмеральда.

— Вам они всегда нужны, — сказала она немного резко. — Я могу солгать вам, Варкур. Я могу сказать, что она видела, как слуга ударил вашего брата по голове лопатой. Чего я не могу, так это торопить леди Гамильтон и сохранять надежду на успех.

— Мне нужны ответы, — упрямо повторил он.

Эм покачала головой:

— Вам нужно больше того, что может дать вам смертный человек.

— Я принес кое-что… что принадлежит вам, — сказал он, быстро меняя тему разговора.

Эм опасливо посмотрела на него. А Варкур сунул руку во внутренний карман. Когда он раскрыл ладонь, на ней лежало ожерелье.

— Откуда оно взялось? — спросил он.

Она протянула руку, осторожно потрогала кончиком пальца единственную огромную жемчужину и яркую эмаль. Она всегда любила эту вещь, хотя в собрании фамильных драгоценностей были вещи более модные и дорогие. Жена дяди Уильяма — даже сейчас она думала о нем как о дяде Уильяме — носила эту старомодную изящную вещицу с прирожденной грацией. Глядя на нее, Эм страстно хотелось стать светской красавицей. Трудно было принести ожерелье в жертву своему плану — трудно, но необходимо. Выразительная оригинальность, делавшая его таким привлекательным для нее самой, также могла наилучшим образом послужить для ее целей.