Посредник - Ларс Соби Кристенсен

– Поздоровайся с Генри! Иди поздоровайся с Генри, Крис! Белёк!

Значит, это Генри, немецкий ублюдок, полубрат. С виду тоже безумный, но на другой, бестолковый лад. Он утирал синим рукавом глаза, снова и снова, будто потускневший уже вечерний свет слепил его. Потом принялся размахивать ружьем, издавая те же нечеловеческие звуки, какие я слышал из погреба. Все это напоминало зловещий танец. Хайди закрыла лицо руками. Внезапно Генри успокоился, вскинул ружье и прицелился. Ивер Малт смеялся, прыгал из стороны в сторону и вверх-вниз, как слабоумный ребенок. Вот тогда-то я испугался. Вот тогда-то поверил своим глазам. Значит, это правда. Генри существовал. С помощью Ивера Малта он восстал из земных недр. Нет, на обозрение он явился еще и с моей помощью, и, будь моя воля, я бы упрятал его обратно во тьму, что для многих лучше всего. Я не знал, куда он целится. Может, в кошку, которая черным пятном лежала под папоротниками. Может, в Хайди. Может, в меня. Генри целился в мир. Я вспомнил, чту говорил Иверов папаша: ружье всегда заряжено. Больше я не успел подумать ни о чем.

– Что, впустите меня теперь? – крикнул Ивер Малт. – А?

Выстрел истребил все прочие летние звуки. Затем я услышал запоздалый треск, а следом звон лавины стекла прямо за спиной, оставивший после себя новую тишину, более глубокую и пронзительную, чем когда-либо. Ивер навзничь рухнул на дорожку и замер. Тени переместились. Генри завопил еще громче, треснул лбом по стволу и прицелился снова. Я стоял как вкопанный, не в силах пошевелиться. Хайди тоже оцепенела. На миг я подумал, что пуля угодила в Ивера Малта. Сколько патронов в таком ружье? Я понятия не имел. Смотрел прямо в дуло. Генри стоял в десяти метрах от нас, от меня, а то и меньше. Тяжелое бледное лицо было детским и наивным, взгляд полон пугающей и одновременно испуганной пустоты. Он никак не мог решить, какой глаз зажмурить, чтобы лучше прицелиться. И закрыл оба. Стрельба вслепую опаснее всего. Он может в кого-нибудь попасть. Ивер Малт наконец поднялся, пошатываясь, повернулся кругом. Внешне он был невредим, только внутренне уничтожен. Именно так он выглядел. Как долго это продолжалось? Я потерял представление о времени. Все происходило короткими рывками и в нарушенном порядке. Время словно разделилось на зоны, совершенно не связанные друг с другом. Кто-то из нас явно потеряет рассудок. Вдобавок я почти оглох на левое ухо. Остальные выбежали из дома, полуголые, не в себе. Крича наперебой. Лисбет, заливаясь слезами, побрела к Хайди, та сняла свитер, укутала ее, вместо того чтобы бежать в укрытие. Тут кто-то позвал Генри по имени: Генри, Генри. Не Ивер Малт. Его отец. Он стоял чуть ниже на дороге, совершенно спокойный, тоже в костюме и белой сорочке. Они принарядились, ради меня принарядились. Мы ведь собирались вместе послушать про высадку на Луне. Таков был уговор. Иверов отец казался не на месте. Как и все мы в тот вечер. Все мы должны были находиться в других местах, не здесь.

– Генри, – повторил он, – положи ружье.

Генри не шевелился. Будто спал. Стоя спал и целился. Отец подошел на несколько шагов ближе, не спуская с него глаз.

– Дай мне ружье, Генри. – Он протянул руку. – Просто дай мне ружье, Генри. И все будет хорошо. Дай его мне.

Генри открыл глаза, медленно повернулся, целясь в отца, в отчима, который осторожно обхватил ладонью ствол и попытался забрать ружье из его ручищ. Я ждал второго выстрела. Немного погодя Генри наконец выпустил ружье, упал на колени и заплакал, покачиваясь взад-вперед. Отец положил свободную руку ему на голову, Генри чуточку утих. Похоже на ласку, на благословение. Потом он повернулся ко мне:

– Кто-нибудь пострадал?

– Он попал в фонарь.

– Скажи им, я починю. У тебя кровь.

– Кошка. Она меня поцарапала.

Отец отошел к Иверу, который так и стоял, не говоря ни слова, и вмазал ему кулаком по физиономии. Ивер даже руками заслониться не успел. Колени у него подломились как тростинки, и он ничком рухнул на обочину. Затрещина – тоже ласка? Заплутавшая ласка? Отец разломил ружье, вынул патрон, спрятал в карман пиджака. Потом поднял Ивера на ноги, и все трое зашагали к Сигналу, Генри шел между ними, будто ничего не случилось, думал я, будто ничего не случилось.

Я пытаюсь изложить все как можно объективнее, но, когда происходили эти события, об объективности с моей стороны, разумеется, не было и речи. Я рассчитывал, что на выстрел сбежится народ, однако ничего подобного не случилось. Может, не слыхали или не хотели пропустить передачу – по радио либо по телевидению. Впрочем, это не имеет значения. Так уж вышло. Все могло пойти иначе, как и бульшая часть любых наших затей. Происходящее фактически лишь один из вариантов длинного ряда возможностей. В общем, случилось именно так, а не иначе, ни убавить ни прибавить. Семейство Малт, как говорится, разметало ветрами на все четыре стороны. Уж и не знаю, сколько этих ветров, четыре или, может, больше. Мне хватало своих. Ивер ни слова не сказал о том, что произошло, провел три года на Бастёй, а потом нанялся на одно из судов пароходства Вильхельмсена, которое перевозило грузы не то в Индийском океане, не то где-то в тех краях, и позднее никто о нем ничего не слышал. Генри, как невменяемый, под суд не пошел, его поместили в закрытую лечебницу прямо за городом. О нем писали в газетах, о бедолаге, которого долгие годы держали под замком в землянке. Как такое могло случиться? Что за нелюди его родители? Особенно досталось матери. Снова на нее свалился позор, еще страшнее прежнего. Она же не просто гулящая, вдобавок злодейка. Но разве в ее выборе не чувствуется своего рода забота, искаженная забота, совсем не злоба, а наоборот? Разве она не желала беспомощно, но по-своему решительно защитить сына, горемыку Генри, внебрачного Генри, защитить его, требовавшего больше защиты, чем кто бы то ни было? Никаких смягчающих обстоятельств, сказал судья. Даже домашний хлеб не говорил в ее пользу. Скорее наоборот. Домашний хлеб, скорее, свидетельствовал о ее хитрости. Все лишь усугубляло ее вину. Ничто не говорило в ее пользу. Никто не свидетельствовал в ее пользу. Я бы охотно это сделал. Более чем охотно высказался бы за нее, в ее пользу. Однако в ту пору мой голос был не в счет. Его не слышали. Я бы сказал: мама Ивера Малта пекла самый вкусный хлеб на свете. Обоих родителей приговорили к восемнадцати месяцам тюрьмы, но через год выпустили, они уехали на другой конец страны и начали там сначала, если вообще можно начать сначала, хотя лично я полагаю, что да, всегда можно начать сначала и по-другому, и я не только так думаю, я знаю.

Участок на Сигнале мало-помалу зарос. Сорняки поглотили ржавое железо. Землянка заполнилась битым стеклом и мусором. Огород задавили папоротники. Постройки уже никому не принадлежали. Барак и мастерская развалились и в конце концов стали грудой гофрированного железа да гнилых досок, тоже со временем исчезнувшей. Со временем исчезает все. Правда, утешение хилое. Дождь и ветер смели последние остатки. И в этом хилом саду я пытаюсь вновь взрастить свою жизнь.

Как было с нами? Лисбет мало-помалу очухалась, новые скобки в конце концов сняли, она жила чинно-благородно, пока не погибла в ДТП много лет спустя, то бишь не так давно, после нее осталась дочь, а мужа у нее не было. Я прочел в газете извещение, но на похороны не пошел. Только здорово опечалился. Путте и его подпевалы тоже вернулись в привычную колею, как большинство людей, и прямой дорогой, которую для них давно залили асфальтом, проследовали на Западное кладбище, но, увы, не обратно. Порой я замечаю их фамилии в связи с банкротствами, скупками и экономическими махинациями. О Хайди я не слышал ничего, пока не получил открытку из Брюсселя, но к тому времени я уже забыл ее, ведь, если на то пошло, и помнить-то о нас было особо нечего, разве только все, чего я не делал. Она просто поздравляла меня с какой-то премией, которой меня наградили. Работала она в некой конторе ЕС, имела дело с двусторонними соглашениями, – я в этом не разбираюсь, в политике и дипломатии. Между прочим, кое-что ее интересовало. Дописал ли я в конце концов стихотворение про Луну? И второе стихотворение, о котором я упоминал, – можно ли его где-нибудь прочитать? Я вроде говорил, что его напечатал журнал «Виндуэт»? Она запомнила. Запомнила больше, чем я. Я воспринял это как дымовые сигналы, медленно тающие под низким небом или над городами, меж которыми мы разъезжаем, и над жизнями, какие прожили. Я воспринял это как предупреждение. На пути опасность. Я ведь усвоил, что на пути всегда есть опасность. Куда ни повернись, всюду опасность. Бульшая часть несчастных случаев происходит на пешеходных переходах. Поэтому их надо избегать. А я? Я сдержал слово. Никогда больше не смотрел в зеркало, поступил на французскую линию, стихи про Луну недописал, второе стихотворение оставил для себя и так и не прочел «Моби Дика». Не могу. Каждый раз, когда пытаюсь, застреваю. А пытался я много раз. Я словно бы хочу держать капитана Ахава на расстоянии или воспрепятствовать ему приблизиться к концу, который ему уготован – автором или судьбой. И кое-что еще в «Классиках в картинках» упорно не дает мне покоя: был же какой-то смысл в том, что я нашел этот журнальчик на дне корзины под лестницей, или нет? Смыслов было много, ведь все имеет отнюдь не один смысл. Речь шла о том, чтобы опустошить кита, кашалота, опустошить от всего ценного, что у него есть. Кашалот совсем не похож на других китов. В голове у него имеется полость, содержащая самый ценный из всех китовых жиров – спермацет. И пока они заняты опустошением китовой головы, один из членов команды падает в эту полость, и Квикег, спасая беднягу, вынужден врубаться в китовую голову. Для меня это не что иное, как описание моих вмятин и отдушин. В них хранилось самое ценное, не только спермацет, но и пустота, которую мне рано или поздно предстояло заполнять, сперва тихо-спокойно, потом все быстрее и быстрее.