Ловушка горше смерти - Светлана Климова

— Поговаривают — совсем плох. Вряд ли дотянет до зимы. А ты, оказывается, не забыл, как мы с тобой лепили из пластилина легионеров Красса.

Дошли, кажется, до сотни. У меня неважно получалось, зато твой центурион — это было нечто… Помнится, твоя мама заставила нас после этого до ночи драить полы.

Адвокат иронически покосился. Марк был начисто лишен способности воспроизвести хоть что-нибудь на листе бумаги или в куске глины. Словно его острый глаз и живое воображение при рождении не получили никакого инструмента.

В этом смысле его учеба на архитектурном была просто насмешкой. Тогда откуда это звериное чутье на настоящие вещи?

— Да, — сказал он. — И в этом тоже ничего хорошего. Сменит его этот, как его… интеллектуал. Он уже сейчас у руля. Вот кто подтянет резьбу. Ты у них тоже числишься интеллектуалом?

Марк беззвучно засмеялся. За окном зала проплыл маневровый тепловоз, пол дрогнул, звякнуло стекло в бра на розово-ржавой стене.

— Уволь, — сказал он. — Куда нам с нашим носом рябину клевать. Мы люди простые, нас с четвертого курса поперли за неуспеваемость. Вот и перебиваемся с хлеба на квас. И кстати, предпочитаю не вести разговоров о политике. Даже с друзьями.

— Не нравишься ты мне, Марк, в последнее время, — вдруг сухо проговорил адвокат. — Как-то ты переменился. Что происходит?

— Ровным счетом ничего.

— Ты никому не доверяешь, стал не в меру требователен и жесток с людьми. Вокруг тебя никого не осталось. Ни-ко-го. Я не в счет. Я-то тебя люблю такого, какой ты есть, хотя и со мной ты холоден. Тебе не кажется, что власть над вещами постепенно заменяет тебе человеческие отношения? Или я ошибаюсь?

Марк склонил голову и прищурился в тарелку.

— Это очень похоже на то, что говорила Мила перед отъездом. Но я здесь ни при чем. Разве мне нужна эта власть, о которой ты говоришь? Да и есть ли она — это еще вопрос. Не я ими владею, а они мной. Иначе с какой стати я повез бы тебя туда? И не надо этих драматических речей. Все люди, как известно, еще с неандертальских времен делятся на охотников и собирателей, и разве я виноват, что родился охотником-одиночкой с кровью собирателя в жилах? Еврей-охотник встречается реже, чем еврей — председатель сельхозартели, но встречается. В этом мире очень много возможностей, а человек обычно плывет по течению. Я — выгребаю. Может быть, к какому-то берегу.

— Ты несчастлив, Марк, вот что я тебе скажу. Среди моих подзащитных мне приходилось встречать похожих на тебя. Все они плохо кончили. Я понимаю, что никакой успех невозможен без сознательного отделения себя от других. Хочешь не хочешь, а приходится рвать с семьей, со средой, которая тебя создала, идти на риск. Здесь источник настоящей тревоги, беспокойства, тоски.

Лучше всего такие люди чувствуют себя, оказавшись наконец в общей камере. Будто вернулись на родину и заново обрели смысл жизни. По-своему поучительное зрелище.

— Что-то ты больно суров сегодня. И потом — разве не каждому человеку приходится покинуть тех, кого он любит, чтобы научиться любить иначе? Или я ошибаюсь?

— Согласен. — Дмитрий щелчком сбил со скатерти голову генсека. — Звучит изящно. Только ты забрел так далеко, что тебя уже не дозваться. Допустим, ты завершишь свою коллекцию, окончишь сюжет, на чем-то остановишься. А дальше?

Дальше что?

— Я не думаю об этом. Кто вообще думает о таких вещах? Ты же не размышляешь, куда податься, когда твои услуги станут никому не нужны?

— Тут и размышлять нечего. Они и сейчас ни к чему. Адвокатура — родимое пятно буржуазной юстиции на теле советского судопроизводства, это детям известно. Но дело не во мне, и не в твоих инстинктах, и даже не в заработанных тобой деньгах, которые сами по себе ничего не значат.

— Зачем этот разговор, Митя? Я слушаю тебя и вспоминаю, как однажды в Воронеже ранним утром шел на автостанцию. Куда-то там я собирался ехать в область. Пустой проспект, солнце еще только встало, ясно, слева какие-то трубы дымят, и дым расползается в вышине буроватым таким слоем. Асфальт мокрый, полит недавно. И вдруг слышу звук — такой, знаешь ли, специфический шорох, как порыв ветра в вершинах. Я остановился — ветра-то никакого нет, и сейчас же в трех шагах впереди ударило, и асфальт лопнул… Удар был такой, что я буквально подпрыгнул. И что ты думаешь — смотрю, из тротуара торчит какая-то штуковина из авиационного сплава, килограмм этак на десять, излом блестит. Задираю голову — никакой авиации и близко нету. Чисто. Откуда она взялась? Что это было? Почему со мной и почему я остановился? Никаких комментариев… Ну, я и пошел себе дальше. Я живу и именно этим и представляю угрозу для себя. Выходит, и тебе я вынужден что-то доказывать?

— Какие уж тут доказательства… — Адвокат с силой выдохнул воздух и взглянул сквозь желтое стекло на платформу. — Сколько осталось?

— Минут двадцать. Удивляюсь, как ты, при твоей профессии, ухитрился сохранить совершенно девственные представления о людях. Это, знаешь ли, особый дар. Тебе не приходило в голову, что на самом деле никто никому не нужен?

Человека интересует он сам, и лишь у черты он начинает думать о продолжении.

Обидно же уйти просто так, ни с чем. И глупо. Я, может, тоже хотел бы иметь сына. — Марк встал, опираясь на обитое липким желтым винилом кресло. — Но есть условие, почти не выполнимое. Этот мальчик не только во всем должен был бы походить на меня, но и вообще не иметь в себе ни капли чужого — мыслей, крови, запахов, желаний. Все мое: я, но моложе, чуточку тоньше, умнее и дальновиднее.

С острым чувством прекрасного… Я научил бы его любить то, что стоит любить, научил бы и ненавидеть. И смеяться. Марк-второй… о, он нашел бы средство быть счастливым, свое собственное средство… Пойдем на воздух, Митя, допивай, здесь разит, как в борделе.

— Я сотню раз говорил, что тебе нужно поискать приличную женщину, — проворчал адвокат, выбираясь из-за стола. — Счет, пожалуйста, девушка! — повысил он голос, разворачиваясь корпусом в сторону бара. — Чего тебе не хватает, так это нормальной семейной жизни. Так или иначе к этому приходят все.

Я, например…

Марк, сунув подплывшей официантке в мятом кокошнике четвертной, по-лошадиному откинул голову и неожиданно захохотал, хлопая себя по карманам джинсов. Та было шарахнулась, но вдруг ее лицо, серое и пористое, с губами, словно намалеванными густым суриком, вспыхнуло нежным румянцем. Ероша волосы и смахивая слезу, Марк, еще слегка задыхаясь, проговорил:

— Все нормально, не пугайтесь. Приятель развеселил. Спасибо, девушка.

— Заходите еще. — Официантка кивнула, не сводя глаз с Марка. Сейчас, оживленное смехом, лицо его было необыкновенно привлекательно, словно высвечено изнутри, так что глаза сделались густо-синими, а губы, обычно сосредоточенно сжатые и сухие, улыбались, и было видно, что нижняя очерчена необычно, с забавным изгибом — тем, что в прошлом столетии игриво именовался «луком Амура».

— Ты, например… — передразнил он, обращаясь к адвокату. — Сам-то ты пальцем о палец не ударил ради этого. Где твои чада и домочадцы? Где волны и ослы, где тучные поля? Дима, не валяй дурака. Мы оба взрослые люди, к тому же оба при деле, как бы там оно ни называлось. — Он нахмурился, совсем детская складка сморщила тонкое переносье. — За эти годы я знал с десяток тех, кого ты называешь «приличными женщинами». Поверь, я охотно дал бы отрубить себе руку или ногу, лишь бы никогда не иметь перспективы поселиться с какой-нибудь из них под одной крышей и, что называется, вести совместное хозяйство. И я сделаю все, чтобы никогда между мной и моим сыном не стояла такая особа. Как — не знаю. Не спрашивай меня. Это из области фантастики. Но ведь сказано же, черт побери: