Заговор - Джонатан Рабб

Теперь, после ланча, он оказался зажатым в плотный людской поток, устремленный к вокзалу на Рассел-сквер. Маршрут знакомый, он его чуть ли не ежедневно проделывал в годы необременительных изысканий. Ксандр всегда так называл те несколько месяцев, краткий период свободы от тягот написания диссертации либо бдительного ока Ландсдорфа. Свободы идти собственным путем, по своей воле открывать неведомое в научной обстановке, слегка тронутой трухой времени. Никак иначе не мог он описать Институт исторических исследований, замкнутое здание, аккуратно втиснутое в крупный университетский комплекс на краю Рассел-сквер, достаточно далеко от Лондонской библиотеки, чтобы понятия не иметь о тяготах неподвижной ученой жизни. Даже в давке метро он не мог удержаться от улыбки, вызывая в памяти картины прошлого: маленькую нишу на третьем этаже, превращенную в рабочее место, стол, притиснутый к единственному окну, в котором виднелись несколько чахлых деревьев и тихая прогулочная дорожка, запах древних фолиантов, окружавших его со всех сторон, уединение, которое время от времени нарушалось шарканьем ног не менее древнего ученого, отыскивавшего давно забытую книгу. В воспоминаниях о тех днях не было ничего, кроме радости и удовольствия. Ничего, кроме полного счастья каждое утро, каждый вечер и истинного блаженства от такого счастья.

Но не только работа, ученое братство и ясное понимание цели окутывали воспоминания Ксандра такой нежностью. Как он ни старался, а не мог убедить себя, что все те отдаленные радости не были всего-навсего простым отражением, эхом чувства более глубокого покоя, обретенного им с Фионой. Такая опасно напористая поначалу, куда более соблазнительная, чем застенчивая, тоненькая и хрупкая, она всему придала очарование и реальность. Убаюканный знакомым ритмом перестука колес по рельсам, Ксандр погружался в прошлое. Воспоминания нельзя удержать в безысходности. Нельзя отринуть. Почему Англия? Почему записи привели сюда? Повеяло легким ароматом сирени, веки сомкнулись от стеснившего грудь чувства, в котором слились восторг и жалость к самому себе.

* * *

Они познакомились на одной из вечеринок, на каких привычно тусуются свои: всяк, похоже, знает всех, кроме странного американца (эти всегда в новинку), кого затаскивает сюда недавний знакомец, уверяя, будто все просто безумно жаждут услышать про то, чем он занимается в институте; скорострельные диалоги с молодыми рассеянными учеными, сыр и вино, мужчины с волосами, собранными на затылке в хвостик, и т. д., и т. д. И он пошел, хорошо понимая, что окажется чужаком в компании, где всяк сверх меры новомоден и сведущ, среди всех этих «потрясных» напитков, «прелестной» еды и «отпадных» закусок. Отыскал-таки вместо вина местное пиво и с радостью разыгрывал роль оторопело-изумленного американца, ублажая начальников и литературных агентов, которые рыскали повсюду, горя желанием поделиться с ним своим мнением о «старых добрых Штатах».

И она спасла его. Напрочь выбитый из седла, не способный ответить на убийственное подкалывание, он обратился к ней в надежде хоть на миг избавиться от уколов, замаскированных под вопросы. На фоне заносчивых гостей она выглядела настоящей, подлинной и почему-то доступной.

— Вас везде и всегда вот так? — спросила она. — На вечеринках то есть. Всегда, как янки, накалывают?

— Не знаю. Я здесь недавно.

— Фиона Айзакс. — Пожатие ее было твердым.

— Ксандр Джасперс. Выдающийся американец.

А потом они весь вечер провели вместе, болтая и смеясь: оба явно попали в сети мгновенной взаимной симпатии. И оба отдались ей не раздумывая: для него это было нечто новое, и она помогла ему это новое принять. Телефонные звонки, долгие прогулки, его полное неверие в то, что работа на самом деле идет как надо, даром что лучше он в жизни не писал, и легкий запах сирени — всегда, даже когда ее не было рядом. Месяц пролетел, другой, потребность быть рядом с ней росла, и казалось, что так и должно быть, что лучше и быть не может — так все было просто.

— Мне нельзя в тебя влюбляться. Тебе ведь это известно, да?

— Почему?

— Ты слишком красивая. Отец не велел мне жениться на красивой женщине.

— Понятно. Что ж, тогда тебе же хуже.

Свадьба была скромной — небольшая церемония в саду, черный костюм и белое платье, выпивка, бутерброды, фрукты, две недели в Греции. Никто не понимал спешки, с какой все случилось. И все же все всё поняли.

Скоро дала о себе знать болезнь: внезапные головные боли, общая слабость (первые признаки рака, унесшего ее за год), — у него сердце разрывалось, и он плакал. А она его утешала, потому что знала, что ему предстоит жить после этого.

В день смерти она вновь успокаивала его, позволила прижаться к ней, когда в руках ее больше не осталось сил обнимать его плечи.

Умерла она днем, и почему-то это делало горе еще горшей несправедливостью. Даже без покрова темноты в утешение.

* * *

Вагон резко остановился, несколько человек, качнувшись, навалились сзади на Ксандра, и тот, сохраняя равновесие, уперся рукой в потолок. Растерянно оглядевшись, он не сразу понял, что сейчас его станция и надо пробираться к выходу. Выйдя в липкую духоту подземной платформы, он быстро вытер глаза, глубоко с облегчением вздохнул, радуясь, что выбрался из едкой от пота давки вагона метро. У англичан, как известно, прохладные отношения с душем и мылом.

Фиона всегда советовала ездить автобусом. Слишком долго, всегда говорил он в ответ. Слишком долго.

* * *

На завтрак хватило пакетика сырных шариков. Боб Стайн, облизнув пальцы, запустил их, влажные, в целлофан, надеясь извлечь со дна оставшиеся крохи. Высматривая, куда бы зашвырнуть пустой пакет, он заметил О'Коннелла, стоявшего по другую сторону пруда. Сунув смятый пакет в карман пальто, Боб принялся стряхивать крошки с рук, пока О'Коннелл приближался к лавочке. Пара национальных гвардейцев (вездесущие после недавних событий) легко вышагивала вдоль фронтона мемориала Линкольна, не обращая на ирландца внимания. С их прибытием в городе воцарилось спокойствие. Они здесь — помощь и защита. Нормальная жизнь по сходной цене.

Но утренние новости были заполнены душераздирающими сообщениями, никакая сага не сравнится с ужасом от смерти сорока трех испанских детишек, погибших в воздушной катастрофе над аэропортом Даллеса. Их самолет из-за неполадок на контрольной башне минут двадцать кружил в небе, затем попал в плотную пелену облачности и столкнулся с «Боингом-727», летевшим из Майами. Группа двенадцати-тринадцатилетних: церковный хор, которому предстояло петь в Белом доме, — их имена и фотографии вновь замелькали в новостях в связи с письмом, направленным королем Хуаном Карлосом в «Пост». Потрясенный трагедией, король настаивал на том, чтобы лететь вместе со специальным посланником, которому поручено доставить на родину останки детей, меж тем как государственный департамент советовал этого не делать. Пока что госдеп не мог гарантировать королю безопасность.