Петр Аркадьевич Столыпин. Воспоминания о моем отце. 1884-1911 - Мария фон Бок

Меня с первого же взгляда очаровали ее глаза: глубокие, прекрасные, на редкость притягивающие к себе, и я вспомнила, как мой дедушка Аркадий Дмитриевич Столыпин, глядя на императрицу, сказал ей раз:

сказал и запнулся, заметив, что говорит «ты» в фразе, относящейся к императрице; но та улыбнулась и милостиво промолвила:

– Mes vieux sont toujours galants.

Поговорив с нами около получаса, императрица простилась, и мы, позавтракав у пригласившей нас к себе графини Ольги Гейден, вышли к ожидавшему нас экипажу.

Совсем не таким было представление императрице Александре Федоровне.

Тот же вагон, та же карета, а дальше все совсем иначе, не «по-царски», а как в имении или на большой даче какого-нибудь частного лица.

Это было весной, в «Александрии», в Петергофе. Небольших размеров, донельзя скромно устроенный дворец только почетной охраной напоминал въезжающему, что в нем живет государь, а не помещик средней руки.

Мы вошли: ни анфилады зал, ни арапов, ни большого количества слуг. Нас провел один камер-лакей во второй этаж, в маленькую, светлую, приветливую гостиную. Мебель обтянута «чинцом» с цветами, семейные фотографии, масса цветов в вазах и так мало места, что трудно было сделать положенный этикетом реверанс.

Молодая, очень красивая императрица Александра Федоровна, с нервными, усталыми движениями, одетая не только просто, но даже старомодно, говорила с мама довольно долго. Я сидела скромно и тихо, слушала и удивлялась про себя темам разговора. Почти все исключительно про детей, особенно про наследника. Императрица говорила с жаром – видно было, как эти вопросы волнуют ее, – о том, как трудно найти действительно хорошую няню, как ей страшно, когда маленький Алексей Николаевич близко подходит к морю, какие живые девочки великие княжны, как государь устает и как полезно ему пребывание на морском воздухе.

А я думала, навсегда запомнив грустные глаза и тревожную речь Александры Федоровны: какая идеальная жена и мать, и не создана она для того, чтобы быть императрицей одной из величайших стран земного шара!

Представлялась я также великим княгиням: Марии Павловне и Ольге Александровне. Мария Павловна, уже тогда не молодая, очень мне понравилась и своим элегантным темно-синим бархатным платьем, и важной осанкой, и спокойной речью. А у Ольги Александровны я очень веселилась. Молодая, живая и веселая сестра государя рассказывала всякие смешные вещи и смеялась сама так заразительно, что хохотала и я, забывая, что я во дворце, на приеме у великой княгини.

Эмир Бухарский, почти ежегодно проводивший в Петербурге несколько недель, неоднократно посещал моих родителей, и посещения эти были в высшей степени типичны и интересны.

В день, когда его ожидали, готовился богатый дастархан – восточное угощение, состоящее из массы разнообразных сладостей, которыми уставлялся целый большой стол.

Являлся эмир со своим сыном и свитой человек в двенадцать. Все были одеты в красочные восточные одеяния и говорили на своем языке.

Эмир разговаривал через переводчика с моими родителями, а сын его, воспитанник Пажеского корпуса, почтительно сидел в стороне и слушал.

Восточное воспитание требовало такого глубокого почтения сына к отцу, что юноша не смел даже сесть в лифт, когда поднимался в нем эмир, а бежал рядом по лестнице.

При каждом посещении эмир делал моим родителям и раненой Наташе множество богатых подарков: шелковые ткани, чудные меха, ковры, вазы и другие предметы восточной роскоши. Во время его первого посещения папа получил от него звезду, усеянную бриллиантами такой удивительной чистоты, что петербургские ювелиры не могли на них налюбоваться.

Еще роскошнее были дары хана Хивинского, тоже приезжавшего в Петербург, но реже. Подарил он моим родителям между прочим четыре громадные вазы, две из которых были из чеканного серебра великолепной работы.

Насколько я мало интересовалась светской жизнью, настолько с возрастающим интересом следила я за ходом жизни политической.

От папа лично лишь урывками приходилось мне слышать о чем-либо, касающемся его работы, и с тем большей жадностью ловила я каждое его слово во время тех коротких минут, которые мы проводили в его обществе.

Конечно, все интересы сосредотачивались на предстоящем открытии 2-й Государственной думы.

Состоялось открытие этой Думы 20 февраля 1907 года очень тихо и скромно, сравнительно с торжественным открытием Думы 1-го созыва. Государь на открытии не присутствовал.

Через два-три дня по неизвестным причинам провалился потолок залы в Таврическом дворце, и на то время, пока производился ремонт, заседания Думы были перенесены в Дворянское собрание.

В этой зале мой отец выступал 16 марта с большой правительственной декларацией, в которой он подробно и ясно изложил все последние мероприятия правительства, как и программу, намеченную на ближайшее будущее.

Мы с моей матерью были, конечно, в этот день в Думе. Ложи для публики были устроены не на хорах, как в Таврическом дворце, а внизу, так что мы находились очень близко к ораторам и видали и слыхали все очень отчетливо.

Декларация, громко и четко прочитанная папа, была прослушана молча и серьезно, без тех оскорбительных выкриков, к которым мы так привыкли в 1-й Думе, и по прочтении была покрыта шумными аплодисментами справа.

Глядя на удовлетворенное лицо папа, сходящего с трибуны под аплодисменты, невольно с облегчением вздохнула и я, слушавшая с напряженным вниманием его слова. Боже мой! Неужели наступили действительно те долгожданные дни, когда Дума и правительство смогут рука об руку работать на благо России!

Но надежды эти были напрасны и сразу разбиты, когда начал свою речь социал-демократ Церетели, взошедший на трибуну после моего отца. Как болезненно сжалось сердце, когда я услышала его слова: снова огульное осуждение правительства, грубая хула, наглые, уже ставшие трафаретными, выкрики… Правые подняли невероятный шум, требуя от председателя остановить оратора. Председатель Головин, не обращая ни малейшего внимания ни на возмутительную речь Церетели, ни на выкрики левых депутатов, стал требовать прекращения шума справа.

Церетели сменили другие представители левых партий, до кадетов включительно, и полились бурные потоки грязи на правительство. Когда же стремились сказать свое слово правые, левые криком и шумом мешали им высказаться.

Наконец было принято предложение о прекращении прений.

Слушая с бьющимся сердцем ораторов, я не спускала в то же время глаз с папа. Зная и понимая его, насколько это было мне доступно, я переживала с ним эти горькие минуты и сразу сознала, что не в его характере оставить дело так, что на грубые нападки он ответит и не допустит в такой момент прекращения прений.