Эта ласковая земля - Уильям Крюгер

Тот вечер начался с празднования. Джек пригласил нас в дом, и мы сидели за небольшим столом, совсем как семья. Мы ели жареную курицу вместе со сморчками, которые я собрал, а Джек порезал и обжарил в масле. Клянусь, ничего вкуснее я в жизни не пробовал. Конечно, было и спиртное. Джек налил прозрачный кукурузный самогон из одной из молочных бутылок в стакан и пил его, пока ел, разговаривал и смеялся.

– Давно в этом доме не было слышно смеха, – сказал он. – Норман, ты отлично поработал с этим самогонным аппаратом в сарае. Джеронимо, я никогда не видел, чтобы человек работал усерднее или лучше, чем ты сегодня. Эммалин, спасибо, что убралась здесь и вновь впустила солнце. А ты, Бак?..

Он внимательно посмотрел на меня своим единственным глазом. Мне стало интересно, что он скажет. Я не работал так много, как Моз, и не создал ничего вроде великолепного маленького аппарата, как Альберт, и не принес ему утешения, как Эмми.

– Спасибо, что вернул в мою жизнь музыку. Ты и эта гармоника – вы меня спасли.

Джек говорил и говорил без умолку, говорил, как человек, который слишком долго был заперт в собственной тихой комнате. Несмотря на дух товарищества, его дробовик лежал рядом под рукой. После ужина мы собрали и вымыли посуду, пока Джек пил свой кукурузный спирт, а потом он сказал:

– Бак, доставай свою гармонику, и устроим танцы в сарае.

Он прихватил скрипку и дробовик, велел Эмми нести бутылку, и мы все поплелись через двор. Солнце цвета кровавого апельсина зависло над горизонтом, и длинные лучи красного света проникали сквозь щели в стенах старого сарая и ложились на коричневый земляной пол ручейками раскаленной лавы.

– Джеронимо, притащи-ка нам парочку тюков сена и поставь здесь. Бак, ты садись на один, а я сяду на другой. Норман, вы с Эммалин в настроении повеселиться?

Мой брат не ответил, но Эмми воскликнула:

– Я хочу танцевать!

– Тогда, девочка, танцуй от души.

Мы сыграли много старых народных песен, которым меня научил папа и которые я выучил из сборника – его мне подарила мама незадолго до своей смерти на мой шестой день рождения. Эмми радостно танцевала, и Моз присоединился к ней, лихо отплясывая. Они сходились и расходились, как вращающиеся волчки, поднимая пыль. Альберт стоял рядом, он не танцевал, но хлопал в такт музыке. Где-то между песнями Джек допил самогон, и у него на лбу выступил пот, а глаз блестел все лихорадочнее.

Темнело, и в сарае почти не осталось света, когда Джек сказал:

– Давай сыграем «Долину Красной реки».

– Вы уверены? – спросил я.

Он сердито зыркнул на меня.

– Просто делай, как я сказал.

И вот опять. Голубое небо резко превратилось в торнадо.

Он сделал большой глоток из бутылки и поставил ее на землю рядом со своим тюком. Поднял смычок, устроил скрипку под подбородком и кивнул мне.

Мы начали играть самую медленную и печальную мелодию за весь вечер. Эмми села прямо на земляной пол сарая, и Моз сел рядом с ней. Альберт стоял, прислонившись к стене. Я уже едва различал углы сарая, настолько слабым был свет. Но я видел лицо Джека, когда он играл. Его глаз был закрыт, но это не мешало слезам катиться по щеке. Когда он закончил, то долго молчал, не опуская скрипку. Наконец он открыл глаз и посмотрел на сидящую в полумраке Эмми.

– Тебе понравилось, Софи?

– Я Эммалин.

Это его встряхнуло.

– Проклятье, я знаю, что ты Эммалин.

На мгновение мне показалось, что он швырнет в нее скрипкой.

– Вечер окончен. – Он схватил дробовик, который все это время лежална тюке, и встал. – Возьми бутылку, девочка. А вы, парни, в амуничник. Быстро!

Эмми поспешила выполнить указание. Я убрал гармонику в карман и направлялся в амуничник, когда услышал глухой удар и развернулся. Джек и Эмми стояли, глядя на лежащую на боку бутылку, чье содержимое впитывалось в земляной пол.

– Проклятье! – взорвался Джек. – Проклятье, девочка! Посмотри, что ты наделала.

– Простите, – сказала Эмми. – Тут темно. Я не видела.

– Отговорки, – сказал он и схватил ее за руку. – Тебе придется за это ответить.

– Отпустите ее, – сказал Альберт.

– Заткнись, мальчик.

– Отпустите ее, – повторил Альберт, расправив плечи и загородив выход из сарая.

Джек отпустил Эмми, но только затем, чтобы взять дробовик обеими руками и направить ствол на Альберта.

– Отойди в сторону, мальчик.

– Пообещайте, что не обидите ее.

Я увидел, как Моз подвинулся к верстаку, где хранились инструменты. Джек тоже заметил это своим единственным глазом.

– Стой на месте, индеец.

Моз остановился. Но теперь я повернулся и пошел.

– Эй, Бак, куда это ты?

– В амуничник, как вы сказали.

Джек хмыкнул.

– Хоть один из вас знает, что хорошо для него.

В амуничнике я достал из-под сена револьвер и встал в дверном проеме. Думаю, Джек не видел, что я держу в дрожащих руках.

– Отойди, – приказал Джек Альберту. – Отойди, мальчик, или клянусь, ты умрешь раньше, чем пожалеешь о своем упрямстве.

– Эмми, – сказал я. – Отойди от него.

Джек перевел свой здоровый глаз на меня, что означало, что он не может следить за Эмми, и она быстро подбежала к Мозу, который встал между ней и дробовиком.

– Бунт, – сказал Джек. – Я приютил вас. Я вас кормил. И что вы делаете? Идете против меня. Все до одного.

– Мы уходим, – сказал Альберт.

– Черта с два, – сказал Джек.

И глядя на дробовик, я тоже подумал: «Черта с два».

– Не вынуждай меня, мальчик, – предупредил Джек. Он поднял дробовик и упер приклад в плечо. Они с Альбертом смотрели друг другу в глаза, и все вокруг замерло, даже звуки.

Мне хотелось крикнуть: «Альберт, отойди!» Потому что я знал, точно знал, что Джек исполнит свою угрозу. Было в нем что-то, какая-то чудовищная ярость. Я знал, к чему она может привести – я видел раскромсанный в лоскуты матрас на чердаке.

Я не думал. Просто нажал на спуск. Звук выстрела расколол вечер на миллион кусочков.

Эмми закричала, а Джек мешком свалился на пол сарая.

Каждую минуту мы теряем что-то… Секунда за секундой у нас отнимают жизни. Что стало прошлым, никогда не вернется.

Я убил Винсента ДиМарко, и это изменило во мне что-то, что нельзя исправить. Но если вы меня спросите, то я скажу вам, что никогда, ни разу не сожалел о его смерти. С Джеком было по-другому. Я знал, что живущая в нем ярость не его вина. Я видел другого Джека, Джека, который мне нравился и которого, кто знает, со временем и в других обстоятельствах я был бы счастлив назвать своим другом. Застрелить его было все равно что пристрелить животное, заразившееся бешенством. Это было необходимо. Но когда я нажал на спуск, я потерял частичку себя, нечто более важное, чем когда убил ДиМарко. Сейчас я думаю, что это была частичка моей души. И в следующее мгновение я тяжело осел на земляной пол сарая, охваченный сожалением.