Андерманир штук - Евгений Клюев

– К чаю у нас что? – услышал Лев, все еще стоя в прихожей.

– Торт… правда, начатый уже, – прошелестела Вера.

– Закончим, – пообещал дед Антонио. – Ставь чайник.

– Он вскипел только что, опять… Я ждала вас все время.

Антон Петрович сразу уселся за стол и, отхлебывая из огромной чашки, которую сам же в буфете и нашел, принялся за торт – словно за этим как раз и явился… во втором-то часу ночи. Глядя на него, Вера вдруг сказала:

– Какое счастье, что Вы есть! Какое счастье…

– Садись. – Дед Антонио подвинул к ней стул. – И ты присаживайся, Лев. Чего вы оба выстроились тут передо мной? Я же вам не генерал… я вам… этот, как его, заснеженный артист республики.

– Заснеженный… – повторила Вера и улыбнулась.

– Ну не идиот ли, прости Господи, все эти почетные звания придумывает! Не может человек быть «заслуженным», никак не может – он только заслужившим может быть… причем не заслужившим вообще, а заслужившим что-нибудь. Скажем, заслуживший пинок под зад… артист республики – извините, конечно, за выражение. «Заслуженный»! Как будто я подарок какой-нибудь – заслуженный кем-то…

Помолчали.

– Антон Петрович, – совсем тихо сказала Вера, – Лев не виноват ни в чем. Это я… я одна.

– Ве-е-ра, – нахмурился Антон Петрович. – Я же вас не судить пришел, Бог с тобой. Я вас утешать пришел: сказать, что дураки вы, мол… и все такое.

– Нет, нет, Антон Петрович, Лев тут совсем ни при чем! – Похоже, она давно приготовила свою речь, и надо было дать ей возможность эту речь произнести. – Лев даже не догадывался, какая я… могу быть. Он в гости пришел, он не знал ничего! Лев ведь меня не любит, это я его люблю – вот и… вот и получилось так, Вы простите меня. Не «простите», конечно… глупо так говорить, я знаю, что нет мне прощения, но Лев – он такой волшебный… таких даже не бывает: как будто Вы его сами… из воздуха… как голубя! Что-то я не то говорю, но Вы только не перебивайте, пожалуйста, а то я запутаюсь. Я и так запутываюсь… что за чем говорить: долго очень репетировала, почти четыре часа. А случилось вот что… я, Антон Петрович, вдруг стала как безумная и себя не узнала даже. Потом, Лев ушел уже, я пыталась вспомнить, когда ж это я раздеться-то успела, – и не вспомнила. Вспомнила только, что я со всеми простилась: с родителями, со школой, с жизнью… даже со Львом простилась и – вниз прыгнула. Я тогда уже все понимала, я понимала, что я делаю, что я это делаю. Понимала, а делала – словно не понимала. Все сознание ушло, только радость и страх остались. Радость потому, что все кончено уже было со мною… и ни о чем можно не думать теперь. А страх – что меня отец убьет, он строгий… он, в общем, животное – простите, что я так говорю, но Вы ведь с ним не знакомы. Он тут поблизости на секретном заводе работает и – наверное, от этого – пьет, и бьет маму, и мама тогда кричит – как я, когда она меня бьет, она еще хуже, чем отец бьет… больнее! Потому что отец руками бьет, а она обязательно чем-нибудь… даже один раз она меня сапогом била и каблуком попала вот сюда, над глазом… только Вы не волнуйтесь. Все равно она меня убить не может, она опомнится! А отец – он может, я знаю… он такой часто становится совсем темный, страшный. И я, когда это делала, то понимала: конец мне, всему конец. Но Лев не понимал, я видела! В нем ни страха, ни радости не было – удивление одно… изумление. Я-то уже сразу знала, что потеряла все, – я только потом опомнилась, когда он ушел, а я все повторяла… я точно не скажу, я приблизительно: о, как ты долго будешь вспоминать та-та-та-та, та-та-та-та-та-та-та, и в городах задумчивых искать ту улицу, которой нет на плане. И я понимала, что у меня ничего и не было никогда, – один французский был. Только вот… по-французски больше теперь мне не говорить, нельзя мне стало по-французски. Ну, это ничего, глупости, по-французски говорить и необязательно. Вот… и еще я сказать хотела, что, если отец ничего мне не сделает, а я ребеночка рожу, то, Вы не думайте, никто не узнает, что это от Льва. Я все для Льва сделать могу, но убить ребеночка не смогу, мне жалко очень… Я, честное слово, вот чем хотите клянусь, никогда Льва не выдам! Я же понимаю, что Лев не как все… мы. Что он не просто так на свет появился – жизнь свою прожить. Только вот… глаза ему беречь надо, а он забывает. Так что… так что Вы не ругайте меня, Антон Петрович, ради Бога.

Антон Петрович замотал головой так, что у него щеки запрыгали.

– Нет, девочка, нет, я… я защищать тебя буду! Святость в тебе…

– Не надо! – крикнула Вера и испугалась, что кричит. – Не надо, Антон Петрович, миленький, не надо так со мной, я не стою. Я боюсь, когда так…

– Святость в тебе, – угрюмо повторил Антон Петрович. – Ее ни в ком не осталось – в тебе только осталась. Ты ничего не говори родителям, ладно? Ты попробуй промолчать, а как живот видно будет – я тебя к себе заберу. И станешь ты со мной жить – до самой смерти моей. А Льва мы к маме отправим.

Насчет Льва дед Антонио пошутить хотел – видит Бог, только пошутить хотел. Не надо было так шутить, дед Антонио.

– К маме, к маме, – пропел он, чтобы как-то усугубить… и тем самым на нет свести смысл страшных своих слов.

Лев испуганно вскинул голову:

– Деда… так ты меня – от себя? Из-за этой вот…

– Что значит – «этой вот»? – собрался было срочно остановить его дед Антонио, но не успел.

– Из-за этой вот… кошки? Ну, вперед тогда, деда! Весело тебе с ней будет. На старости лет.

Вот, стало быть, и все.

Спустя три – три? – года разорвал, значит, Лев наконец серебряную паутинку. Крепкую серебряную паутинку в руках Антонио Феери. Паутинка лопнула со свистом – и под свист этот Лев пулей вылетел из комнаты.

– Львенок! – так дед Антонио не кричал никогда: он весь в крик ушел – ничего не оставив за пределами крика. И криком вышел – весь, потому что, когда, выкрикнув «львенок», снова открыл рот, слов во рту уже не было. Дед Антонио глотнул воздуха – немного, четверть глотка – и начал медленно крениться вбок, пока не почувствовал, что падает, и не ухватился за край стола.

– Антон Петрович!.. – Бросившись к нему, Вера едва успела удержать его от падения лицом вниз.

Она трясла деда Антонио, пытаясь вспомнить, где у них в доме нашатырный спирт, но тот уже пришел в себя и тихо попросил:

– Верочка, капли бы какие-нибудь – сердечные, валокордин или что…

Рюмка с каплями тут же и возникла перед его глазами, благоухая эфирными маслами, – дед Антонио легонько поцеловал на лету запястье Веры.

– Ой, что Вы, Антон Петрович… – смутилась та, но руки не отдернула. – Может быть, скорую помощь, а? Вдруг что-нибудь… совсем серьезное?

– Нет, лучше бы такси, – попросил дед Антонио и покачал головой: – Какой же я дурак, дурак старый… испортил все вам обоим! Но Вы умница, за Вас я покоен – и потом у нас с Вами уговор, правда?

– Правда, – солгала Вера.

Она долго стояла у окна, прижав к груди руки и как будто все еще продолжая видеть так долго плутавшее, но наконец нашедшее 8-ю Песчаную и теперь увозившее деда Антонио такси. Потом подошла к зеркалу и некоторое время смотрела на свое отражение, пытаясь представить себе, что беременна. Но ничего такого в зеркале не отразилось – отразились кожа да кости и сосульки волос…