Андерманир штук - Евгений Клюев

– Куда же он денется, ребенок, если я все-таки забеременею?

«Денется»!.. Прежняя Вера не сказала бы «денется». Но «денется» или «не денется» – Лев не видит ребенка в будущей своей жизни. Ни этого ребенка, ни какого-нибудь другого. «Я никогда не буду отцом», – темной тучкой проплывает в его сознании, и тучка медленно уплывает по небу. По небу будущего.

– Я люблю тебя, – говорит Вера.

Она не должна говорить этого сейчас. Но она говорит – и смотрит на Льва.

Есть фразы, которым, чтобы состояться, необходимо быть повторенными. «Я люблю тебя» не имеет смысла, если навстречу ему тут же не послано ответное «И я тебя». Надо очень точно знать, когда именно произносить «Я люблю тебя».

Ответного «И я тебя» сейчас не послано навстречу Вериному. Не может быть послано.

– Лев? Что ж ты пугаешь меня, Лев…

Все это должно было случиться не так. Всему этому, может быть, вообще не надо было случаться. Но такую-то малость, как неизбежность одного события в ряду других событий, Лев давно уже понимает. Только ведь событие «Я люблю тебя» не в том… не в этом ряду. И после такого события – другие, свои неизбежности. О которых сейчас, вроде, не время.

Он пугает Веру. Пугает – чем? Любящего не испугаешь, любящий бесстрашен. Отсутствие вознаграждения не выбьет почвы из-под его ног. Но Вера напугана – отсутствием вознаграждения.

– Лев, ты любишь меня… львенок?

– Ни-ког-да не называй меня так!

Это не сказалось – это прокричалось. Прокричалось злобно («я злобный?»). Теперь уже обратного пути нет.

– Не буду, – совсем кротко сказала Вера и вмиг прорисовала тем самым такой прямой и честный обратный путь, что Льву стало стыдно.

Он поднялся с кресла и встал на этот прямой и честный путь, чтобы идти по нему. Чтобы пройти его весь – и оказаться рядом с Верой: не прежней Верой, но той, что перед ним сейчас. Чтобы им сесть друг подле друга – несчастным, растерянным, заплаканным, у которых из носу течет. Школьники. Дети. Дети малые.

– Ты куда, Лев?

– Я… в ванную.

Нет, обратный путь, путь к Вере, слишком прям и слишком честен: страшно на нем. И Лев идет в ванную (зачем бы?), включает воду – и вода бежит из крана.

На полочке перед зеркалом – опасная бритва. Подумать только, что кто-то в наше время, вот в это время, пользуется еще опасной бритвой… странные люди. Опасную бритву надо натачивать об такую специальную ленту-не-ленту – и бритва становится невероятно острой. Кажется, остроту проверяют, рассекая волос, – вжик! Один такой вжик – и жизни как не бывало, особенно если запереться в ванной изнутри. На то, чтобы выломать дверь, уйдут часы – и этих часов хватит на… на-на-наа, на-на-наа, на-на-наа-наааа – сороковая симфония Моцарта. И тогда – все. Все?

Только как же в таком случае с пространством его судьбы, где, хоть и нет ребенка, но само пространство просматривается хорошо, – что будет с этим пространством, куда исчезнет оно? И может ли оно так вот взять и исчезнуть, если Лев видит его сейчас: Льву восемнадцать, двадцать, Льву тридцать… дальше не видно. Пока не видно или вообще не видно? Но там, после тридцати, неважно – на данный момент неважно. На данный момент важно, что за этим его походом в ванную простираются годы – годы жизни. Цепочка лет, крепкая цепочка: звено к звену. Если разорвать цепочку прямо здесь, то другой-то конец останется все равно. Что будет с ним… с этими звеньями, звеном к звену? Куда они упадут?

С трудом оторвав взгляд от бритвы, Лев перевел было глаза на свое отражение в зеркале, но не было в зеркале его отражения. Из зеркала смотрел на него дед Антонио: смотрел грустно и строго. Только глаза у деда Антонио были красные.

– Уйди отсюда, мальчик, – сказал дед Антонио и добавил: – Куда-нибудь.

По дороге в комнату Веры Лев знал уже, куда.

– Я к Леночке, Вера, – бросил он на ходу. – Леночка знает, что делать.

Надо к Леночке. Дед Антонио святой. Святой не поймет: святые – они люди ограниченные. А Леночка… Леночка это знает. «Она в грехе живет», – сказала про нее тетя Нора. И потом… Леночка почти посторонний человек, с посторонними легче.

Вот уже сказаны какие-то слова Вере. Вот уже и куртка надета…

Лестница, улица, автобус.

Ища в кармане куртки мелочь, Лев нащупал среди монеток что-то продолговатое. Оказалось – Верин тоненький браслет, золотая веточка… как она попала к нему в карман?

Триста седьмой подкатил сразу же, словно за углом стоял и ждал: Льву опять не удалось ни улицу рассмотреть, ни на дом, где он только что был, хоть взгляд бросить. Окна в автобусе заледенели, не видно ничего – и остановок шофер не объявляет.

– Вы не скажете мне, когда метро «Аэропорт» будет? – спрашивает Лев у сидящей поблизости женщины, чье лицо скрыто за высоко поднятым меховым воротником.

– Она конечная, всем там выходить, – отвечает женщина, не поворачивая к нему лица.

Так и случилось: Лев вышел вместе со всеми. Послал виноватый вздох Усиевичу и спустился в метро: ему сейчас в центр, к Леночке…

– Лев? Господи… откуда? Ты надолго? Ты… зайдешь?

«Нет, я на минутку. Я не зайду. Я вижу, что я не вовремя. Что ты собралась куда-то. Я лучше в другой раз».

– Я зайду. Я надолго. – И голос при этом, подумать только, жесткий!

Леночка отступает в переднюю. На Леночке черное платье и белая накидка. Пахнет шанелью номер пять – это серьезно. А вот, господа, андерманир штук, неплохой вид – «Chanel № 5» стоит.

– Ты уходить хотела?

– Да нет пока… Почему у тебя глаза красные, плакал? Случилось что-нибудь?

Лев кивает.

– С дедом?

– Нет, со мной.

Вздох облегчения. Все понятно, в общем: что уж такое может случиться со Львом, если с дедом все в порядке! Дед не допустил бы.

– Ну, рассказывай.

Она произносит это так, словно у них со Львом заведено беседовать по душам. Словно Лев то и дело приходит к ней делиться подробностями своей жизни, и если она чего-то и не знает, то какой-то мелочи, о которой за пять минут можно доложить. Эх, Леночка, Леночка! «Рассказывай!»… Прямо тут, что ли, в передней?

Лев прошел в комнату, отодвинув Леночку к дверному косяку.

Леночке действительно было пора уходить. Владимир Афанасьевич посидит подождет, конечно, сколько-то – он человек терпеливый, но увы, не свободный… А свободных где ж найти… Леночке уже под сорок. Да и не нужно ей как-то свободных теперь. Теперь ей нравится, чего уж греха таить, не когда ее любят – любят-любят-а-пригубят-да-погубят! – ей нравится, когда ее… ой, как немножко стыдно! – боготворят. Или, во всяком случае, предпочитают кому-то… кому-нибудь, все равно кому. Хоть и белобрысой Наташе из какого-то тусклого и среднего учебного заведения: Наташа, конечно, догадывается, что у ее Владимира Афанасьевича есть некая Прекрасная Дама, но пока все тихо. И Леночка с Владимиром Афанасьевичем могут иногда ужинать в «Паланге»… дальше «Паланги» дело, правда, не идет, но кто знает? Сейчас Владимир Афанасьевич ждет ее в «Паланге», тоскуя по своему рольмопсу, – очень уж он любит рольмопс. Иногда Леночке кажется, что рольмопс Владимир Афанасьевич любит даже больше, чем ее, – что он боготворит рольмопс, но это уж вовсе какая-то глупость… приходит же такое в голову!