Фельдмаршал должен умереть - Богдан Сушинский

— Лично я — ничего. Лично я — всего лишь генерал Майзель. Но если бы фельдмаршал предстал перед Судом чести…

— Предстанет, предстанет. Можете считать, что уже предстал. Что дальше? Какое обвинение вы способны выдвинуть против него?

— Он был знаком со многими заговорщиками.

Бургдорф снисходительно рассмеялся.

— И это всё?

— Не всё. Фельдмаршал всячески поддерживал их. Мне понятно, почему вы затеяли эту полемику, потому что встали перед вопросом: а что вы, лично вы, Бургдорф, способны инкриминировать Роммелю? И ответа пока что не находите.

— Не стану отрицать: встал. Однако существа проблемы это не меняет.

— Что же касается поддержки Роммелем заговорщиков… Ни одного приказа: ни письменного, ни устного из штаба Роммеля не исходило, — вдруг вмешался гестаповец, не отрывая взгляда от дороги. — Установлено абсолютно точно.

— И как понимать ваше утверждение? Что вы оправдываете действия и поведение Лиса Пустыни? — агрессивно уставился на водителя Майзель.

— Не я — его оправдывают обстоятельства.

— Тогда зачем мы едем к Роммелю?! — окрысился Майзель. — А главное, с чем? Его следовало бы вызвать в Суд чести. Повесткой.

— И что дальше?

— То, чего вы в своём гестапо не смогли, вы уж извините, добиться от фельдмаршала в течение полугода, мы добьемся за полчаса.

Гестаповец и Бургдорф рассмеялись так единодушно, что Майзель даже не решился возмутиться по этому поводу.

В десяти километрах от поместья Роммеля генерал Бургдорф приказал эсэсовцу свернуть с шоссе и отыскать ближайший полицейский участок.

— Это ещё зачем? — потряс отвисшим подбородком Майзель, однако Бургдорф взглянул на него, как аристократ на презренного да к тому же провинившегося лакея.

— Должны же мы предупредить фельдмаршала, что явимся к нему с визитом. Невежливо как-то…

— А по-моему, подобные визиты лучше наносить внезапно — я так размышляю. Вдруг Роммель что-то учует и постарается исчезнуть.

— Исчезнуть он может, лишь не учуяв, что стало бы досадной нелепостью.

— Извините, господин генерал, — впервые за всё время поездки позволил себе оглянуться гестаповец-водитель, — но у меня создалось впечатление, что вы уже ни во что не ставите скромный опыт организации, которую я имею неосторожность представлять. Мои парни держат Герлинген под своим наблюдением уже третьи сутки. Мы отслеживаем каждый шаг «героя Африки».

«С какой же мстительностью гестаповец произнёс это! — заметил про себя Бургдорф. — С какой сладострастной всевластностью! — Он машинально ощупал нагрудный карманчик и, наткнувшись на ампулу с ядом, философски ухмыльнулся: — Привкус, говорите, у него малиново-жасминный?! Лучший парижский дегустатор французских духов испытывал! Ну-ну, специалисты выискались!».

Как только Зонбах ушел к себе в канцелярию, Курбатов приказал унтер-офицеру вызвать к нему в блиндаж Радунича, которого должны были выпустить из школы под кличкой «Оборотень». Казак прибыл минут через пять. Уже без маскировки, в расстегнутом до пояса френче, освежённый родниковой водой.

— Давно наблюдаю за вами, Оборотень, — налил полковник ему и себе вина, фужер которого из рук Курбатова заменял для курсанта и похвалу, и награду. Причем бывало, что порой полковник молча наливал его, курсант молча выпивал и, так и не услышав от инструктора ни слова, уходил. Вначале такую манеру полковника отмечать успех своих курсантов в школе воспринимали как странность, затем привыкли, а саму награду стали называть «Крестом молчания». — У красных служили в разведвзводе?

— И до войны, и во время…

Роста парень был невысокого, но так непомерно широк в плечах и вообще в кости, словно кости эти предназначались Господом не для человеческого организма, а для скелета мамонта.

— В плен сами сдались?

— Когда брали, троих в рукопашной уложил, — беседуя с кем бы то ни было, Радунич все время держал голову слегка наклоненной и чуть повернутой вправо, и это придавало его фигуре нечто такое, что и в самом деле заставляло вспоминать о волке-оборотне. Под такой кличкой он и проходил теперь как диверсант и агент германской разведки. — До сих пор не пойму, почему они меня в пять штыков не растерзали, почему отделались всего лишь двумя ударами прикладом.

— Очевидно, потому, что разведчик и что были в казачьей форме.

— Казаков они, по-вашему, жаловали?

— По их теории, мы с вами, казаки, — уже не славяне, а потомки древних германцев, готов. Обитало когда-то между Кавказом и Азовским морем такое германское племя.

— Вам, господин полковник, лучше знать. Тоже ведь из наших, забайкальских казаков.

Радунич выпил, вновь подставил фужер, но полковник пододвинул к нему графин и сказал:

— Пей. Но не больше трех.

— Так зачем вызывали, господин полковник? — спросил тот, опустошив второй фужер.

— В общем-то «дело» ваше я изучил. Род древний, казачий. И не чувствуется, чтобы очень уж много крови пролили, поддерживая власть Советов.

— Это Советы нашей крови вдоволь пролили. «Кобе» ихнему, кремлевскому, захлебнуться хватило бы, два клинка ему в горло.

— Почему же тогда сопротивлялся, когда немцы в плен брали?

— Из люти, полковник, из ярости. Когда на меня лють находит, ни своих, ни чужих не признаю. В любой драке я лютее, чем в самом страшном бою. И потом я ведь не за коммунистов, я против германца воевал.

— Здесь вы в течение какого-то времени служили в резервной бригаде русского казачьего корпуса.

— Казак — он и в Италии казак. Вот уж не думал, что придется послужить под командованием самого батьки Шкуро. Расскажи в станице — не поверят. По всем ихним красным книгам, по всей истории, атаман Шкуро как самый лютый «враг народа» проходит. А вот нигде не говорилось, что остался в живых.[13]

— Найду возможность повидаться с ним. О батьке Шкуро у нас, на Дальнем Востоке, наслышаны. Ему ведь и бежать не пришлось, к разгрому Врангеля он уже и так по Елисейским полям бродил.[14]Да только разговор не о нем. Может случиться так, что очень скоро мне понадобятся несколько отпетых парней, с которыми можно было бы пройтись в обратном направлении: от Берлина до Харбина.