Гардемарины. Закон парности - Нина Соротокина

Десять лет назад он уехал из России, зная, что вместо него в крепости сидит русский. Ни его имени, ни смысла этой истории он тогда не знал, и много позднее, уже после ареста Лестока один из прусских агентов, сидящих в Тайной канцелярии в Петербурге, сообщил фамилию человека, взявшего на себя добровольно крест заточения. Они, оказывается, перепутали кареты, бросив на сиденье сфабрикованную записку от великой княгини. Ну и пусть его сидит! Сакромозо хохотал, словно паяц в какой-нибудь итальянской комедии. История давняя, забытая, зачем беспокоить тени? Ему вовсе не хотелось встречаться с этим русским князем. Он хотел было позвать Генриха, чтобы сказать, что никогда, ни при каких обстоятельствах… Но передумал. Еще неизвестно, вернется ли он когда-нибудь в этот дом. Спать, спать…

Ведель сделал невозможное. На следующий день к ужину он принес оформленный по всем правилам паспорт и увесистый мешок золота, которого так ждала армия Фридриха.

— Разрешите совет, ваше сиятельство.

— Разумеется.

— Я оформил паспорта на вас и на Генриха, но потеряйте день, пока оформят документы на вашу охрану. Я нашел двух достойных телохранителей, на них можно положиться. Про зверства казаков рассказывают такие ужасы, что кровь стынет в жилах.

— Угу… казаков я, может быть, и не встречу, а два верных телохранителя ограбят меня в первый же день, — рассмеялся Сакромозо. — И добро бы меня, а то великую Германию!

Ведель только покачал укоризненно головой.

— Нет, кучера мне хватит с избытком, — заключил Сакромозо. — Мой экипаж с секретом. Я положу под сиденья столько оружия и пороху, что смогу сражаться с целым отрядом русских. Но надеюсь, в этом не будет необходимости. По документам я скромный торговец, еду через Логув по делам в Познань, оттуда в Кистрин.

— Кистрин сожжен, — хмуро сказал Ведель, — газеты пишут, что в городе не осталось ни одного целого дома.

— Газеты всегда врут. Крепость не пала, а значит, хотя бы один целый дом в городе остался. В нем и переночую.

— Вы все шутите…

— А что мне остается? Я еду искать армию Фридриха, и я ее найду. После победы при Цорндорфе у короля должно быть хорошее настроение и большая нехватка денег. Спасибо, Ведель!

Через час с небольшим от дома банкира Бромберга отъехала тяжело груженная карета. Генрих без лишних слов понял, что от него требуется. Камердинер был запаслив, и в доме бытовала присказка: «Еду налегке, без чемодана и Генриха». Сейчас надо было приготовиться к опасной и длительной поездке. Ни один квадратный дюйм площади в карете не пропал зря. Обширное второе дно вмещало в себя целый арсенал: открой узкий лючок под ногами, и можешь отстреливаться хоть от целой роты. В большой сундук был уложен почти весь гардероб хозяина, под козлами умостился дорожный погребец со столовыми принадлежностями, в карманах на дверцах кареты покоились складные вилка и нож в обоймице, фляга с вином, а также дорожный несессер. Хозяин осмотрел работу камердинера и сказал со смехом: «Ковчег!».

Сакромозо уезжал в самом прекрасном расположении духа. Хорошо, что смертные не могут знать своего будущего! В противном случае они пребывали бы в состоянии постоянной мрачности и бессмысленной суеты, пытаясь избегнуть капканов, расставленных неумолимой судьбой.

Сакромозо не мог знать, что вслед за нанятой им рыбачьей лодкой в Кенигсберг прибыл иол, то есть малая канонерская лодка, на борту которой находился матрос с фрегата «Св. Николай». Перед тем как перейти вслед за Сакромозо на прусский галиот, матрос получил от капитана Корсака письмо. Его следовало передать по адресу, который капитан не доверил бумаге. Матрос целый час твердил его наизусть, и только когда выговорил без запинки и дом, и улицу в Кенигсберге, Корсак назвал ему и фамилию адресата: некто Почкин, в собственные руки.

Когда карета перевернулась, Сакромозо думал о высоком, а именно об Неннии Арториусе, названном потомками королем Артуром, о его рыцарях Круглого стола, о самоотвержении и чаше Грааля, и вдруг огромный дуб на обочине рванул навстречу, яро заржали лошади, деревянная ось хрустнула с сухим, словно выстрел, звуком. И вот уже роскошный экипаж — воплощенная гордость и тщеславие хозяина — лежит на боку, а его обитое бежевым бархатом нутро стало перевернутой на попа клеткой.

— Черт подери! Генрих, какого дьявола! Я же просил, умолял, не гони! Польские дороги — это проклятье!

Сакромозо казалось, что он кричит громоподобно, но севшие голосовые связки рождали звуки не громче квохтания взволнованной курицы. Все произошло так быстро, что наш рыцарь не успел испугаться, только руки свело и сердце застучало в другом ритме, словно в спальню его внесли новые, очень громкие часы.

Генрих, к удивлению хозяина, молчал. Когда Сакромозо выбрался, наконец, на свободу и окинул взглядом картину разрушения, то увидел, что Генрих, краснорожий весельчак и любитель пива, лежит с лицом белым, как блин, на земле в крайне неприятной для глаза позе, лошади беснуются, а рядом, выпутывая их из упряжи, хлопочут двое, по виду крестьяне или ремесленники, — словом, особи мужеска пола в посконных портах и рубахах с грубой вышивкой. Откуда они взялись — Бог весть. Не будь они откровенно белесы, один из них даже с сединой, он бы принял их за цыган, что шныряют по дорогам и крадут лошадей.

Сакромозо хотел было крикнуть: прочь, бездельники! — и даже ощупал пояс в поисках пистолетов, как заметил стоящую поодаль простую крестьянскую телегу, груженную соломой. Видно, не ругать надо случайных помощников, а благодарить.

Обе его гнедые с заляпанными глиной гривами не пострадали, только дрожали крупно, перебирая ногами и таращась испуганно розовыми глазами. С кучером дело обстояло хуже. Генрих не умер, как в первую минуту подумал Сакромозо, но придавленная каретой нога его сломалась, а от боли он впал в глубокий шок.

Мужики работали так быстро и споро, что Сакромозо не успел дать им каких-либо указаний. Да и не до этого ему было. Он приклеился взглядом к днищу экипажа. Если бы оно треснуло, то из потайного ящика прямо на дорогу потекли, мешаясь с дробью, талеры. Сейчас оставалось только молиться Богу и не мешать. Каким-то чудом, действуя сломанной оглоблей как рычагом, добровольные помощники поставили карету на колеса.

Когда крестьяне подняли с земли Генриха, тот застонал, но глаз так и не открыл. Они не спросили, куда нести кучера, сами поняли, что окровавленная нога перепачкает внутреннюю обивку кареты, и понесли бесчувственное тело к телеге, уложили его там на солому и для тепла прикрыли рогожей. После этого они вернулись к карете.

— Что делать будем, барин? — спросил тот, что помоложе. У него были хитрые, рыжие глаза и нос уточкой с характерной пупочкой на конце, словно щипцами придавили. «Какие у славян носы непородистые», — подумал с раздражением Сакромозо и перевел взгляд на второго, пузатого, с сединой на висках. Вид у второго был вполне благообразный, лицо даже можно было бы назвать красивым, если бы не опаленные до корней брови, из-за отсутствия столь важной детали лицо его выглядело неприлично голым.