Визит лейб-медика - Пер Улов Энквист

Этого ждали. Никто и бровью не повел.

Далее он сообщил, что не видит необходимости в каких-либо еще заседаниях Кабинета до конца сентября, и что королевские декреты, которые он за это время подпишет, утверждения Кабинетом не потребуют.

Воцарилась леденящая, парализующая тишина. Этого никто не ожидал. Что же это означало на практике?

— Одновременно с этим я хочу всемилостивейше сообщить, — сказал в заключение король, — что сегодня соблаговолил назначить свою собаку Витрия государственным советником, и отныне с ней следует обращаться с подобающим данному титулу почтением.

Тишина длилась очень долго.

Потом король, не говоря ни слова, поднялся, все последовали его примеру, и зал опустел.

В коридоре перед залом на несколько минут стали образовываться маленькие группки, которые тут же расходились. За это короткое время Гульберг, однако, успел обменяться несколькими словами с гофмаршалом графом Хольком и министром иностранных дел графом Бернсторфом.

— Страна, — сказал он, — стоит на пороге самого ужасного за всю свою историю кризиса. Встречаемся вечером у вдовствующей королевы, в девять часов.

Ситуация была странной. Гульберг, казалось бы, пренебрег титулами и нарушил этикет. Но ни одного из этих двоих это не задело. И потом он, как ему позднее подумалось, «безо всякой необходимости», добавил:

— Строжайшая секретность.

На следующий день на утренней встрече присутствовали только трое.

На ней был король Кристиан VII, его собака — только что назначенный государственный советник шнауцер Витрий, лежавший и спавший на ногах короля, а также Струэнсе.

Струэнсе документ за документом передавал королю, который, однако, через некоторое время движением руки показал, что желает сделать в работе перерыв.

Король упорно смотрел в стол, он не барабанил пальцами, у него не было никаких конвульсий, но на его лице, казалось, лежала печать такой великой скорби, что Струэнсе в какой-то момент испугался.

Или, может быть, это было несказуемое одиночество?

Потом король, не поднимая взгляда, голосом, свидетельствовавшим об абсолютном спокойствии и большой концентрации, сказал:

— Королева страдает меланхолией. Она одинока, она — чужая в этой стране. Я обнаружил, что не могу облегчить эту меланхолию. Вы должны снять эту ношу с моих плеч. Вы должны взять королеву на себя.

После недолгой паузы Струэнсе сказал:

— Мое единственное желание — чтобы из отношений между супругами ушла напряженность.

На это король лишь повторил:

— Вы должны снять эту ношу с моих плеч.

Струэнсе уставился на лежащие перед ним бумаги. Кристиан не подымал глаз. Собака крепко спала на его ногах.

Он никак не мог в ней разобраться.

Струэнсе видел ее в Альтоне, во время остановки перед прибытием в Копенгаген, и едва ли он тогда ее разглядел. Было совершенно очевидно, что тогда она была ребенком, и ребенком испуганным.

Он возмутился. С людьми нельзя было так обращаться. Но тогда он ее не разглядел.

Потом он ее разглядел. Он вдруг понял, что она таит в себе огромную опасность. Все говорили о ней как о «прелестной» и «очаровательной», но ведь именно это и требовалось говорить о королевах. Это ничего не означало. Все исходили из того, что она была безвольной и очаровательной, и что жизнь ее сделается адом, хотя и рангом выше, чем у жен бюргеров, и просто как на другой планете по сравнению с женами из народа. Но что-то в ней заставляло его думать, что маленькую англичанку недооценивают.

У нее была потрясающая кожа. У нее были очень красивые руки. Однажды он поймал себя на том, что представляет себе, как ее рука смыкается вокруг его члена.

Ее желание научиться верховой езде было обескураживающим.

Она почти всегда обескураживала его, в те немногие разы, когда они встречались. Ему казалось, что он видит, как она вырастает, но не знал, к чему это приведет.

Организовать первый урок верховой езды было несложно. Но когда условленный час настал, она прибыла одетой в мужской костюм; ни одна женщина из королевского дома никогда не ездила на лошади по-мужски, то есть верхом.

Это считалось непристойным. Тем не менее, она пришла одетой в мужской костюм для верховой езды.

Он оставил это без комментариев.

Он мягко взял ее за руку и подвел ее к лошади для первого урока.

— Первое правило, — сказал он, — осторожность.

— А второе?

— Смелость.

— Второе мне нравится больше, — сказала она на это.

Лошадь была тщательно подобранной и очень спокойной. Они катались в Бернсторфском парке час.

Лошадь шла очень спокойным шагом. Все получалось очень хорошо.

Она ехала верхом, впервые в жизни.

Открытые поля. Заросли деревьев.

Струэнсе ехал рядом с ней. Они разговаривали о животных.

Как животные передвигаются, умеют ли животные мечтать, существует ли у них представление о собственной жизни. Присуще ли их любви нечто особенное.

Могут ли они сами ощущать свои тела, как они относятся к людям, о чем может мечтать лошадь.

Королева сказала, что в ее представлении лошади отличаются от других животных. Что они рождаются неказистыми, с чересчур длинными ногами, но что они очень быстро начинают осознанно относиться к своей жизни, к своему телу, и мечтать; что они могут испытывать страх или любовь, что у них есть тайны, которые можно прочесть, если заглянуть им в глаза. Необходимо заглядывать им в глаза, тогда понимаешь, что лошади мечтают, когда спят, стоя, окруженные своими тайнами.

Он сказал:

— Я понимаю, что никогда в жизни не осмеливался заглянуть в мечту лошади.

И тогда королева засмеялась, впервые за свое почти трехгодичное пребывание в Копенгагене.

Уже на следующий день распространились слухи.

Проходя под сводами дворца, Струэнсе встретился с вдовствующей королевой; она его остановила.

Ее лицо было словно каменное. Строго говоря, у нее всегда было каменное лицо; но сейчас за этой маской чувствовалась ярость, делавшая ее почти устрашающей.

— Доктор Струэнсе, — сказала она, — мне сообщили, что королева ездила на лошади в мужском костюме, и к тому же верхом. Это верно?

— Верно, — сказал он.

— Это нарушение этикета и это непристойно.

— В Париже, — ответил он, — дамы всегда так ездят. В континентальной Европе это не считается непристойностью. В Париже это…

— В Париже, — быстро возразила она, — полно безнравственности. Нам незачем импортировать все это в Данию.