Бетагемот - Питер Уоттс

«В общем, то, что они украли, мы вернули. И я хочу тебе рассказать, что конкретно мы сделали, потому как невежество порождает страх, и все такое. Сам знаешь. Ты в курсе насчет рецепторов Минского в лобных до­лях и что нейротрансмиттеры вины привязаны к ним, а ты воспринимаешь это как угрызения совести. Корпы создали Трип так: они вырезали из паразитов парочку генов, отвечающих за изменение поведения, и подпра­вили их: чем более виноватым ты себя чувствуешь, тем больше Трипа закачивается тебе в мозг. Он связывается с нейротрансмиттерами, которые в результате изменяют конформацию и фактически забивают двигательные пути, а у тебя наступает паралич.

В общем, Спартак — это аналог вины. Он взаимо­действует с теми же участками, что и Трип, но конформация у него немного другая, поэтому Спартак забивает рецепторы Минского, но больше не делает практически ничего. К тому же он распадается медленнее, чем обыч­ные трансмиттеры вины, достигает более высокой кон­центрации в мозгу и в конце концов подавляет активные центры простым количеством».

Он вспомнил, как щепки старинного деревянного пола рвали ему лицо. Вспомнил, как лежал в темноте, привя­занный к опрокинувшемуся на бок стулу, а голос Кена Лабина спрашивал где-то рядом:

— Как насчет побочных эффектов? Естественного чувства вины, например?

В тот миг связанный, окровавленный Ахилл Дежарден увидел свою судьбу.

Спартак не удовлетворился тем, что разомкнул выко­ванные Трипом цепи. В этом случае еще была бы надеж­да. Он бы вернулся к старому доброму стыду, который и контролировал бы его наклонности. Остался бы непол­ноценным, но ведь таким он всегда был. А вот оставлять его душу без надсмотрщика было нельзя. Он бы спра­вился — даже вне работы, даже если б ему предъявили обвинения. Справился бы.

Но Спартак не знал удержу. Совесть — такая же мо­лекула, как и любая другая, и если для нее не находится свободных рецепторных участков, толку от нее не больше, чем от какого-нибудь нейтрального раствора. Дежардена направили к новой судьбе, в края, где он еще не бывал. В края, где нет вины, стыда, раскаяния — нет совести ни в каком виде.

Элис не упомянула об этом, изливая ему во «входя­щих» свою оцифрованную душу. Только заверила, что это совершенно безопасно.

«В этом вся прелесть замысла, Кайфолом: выработка естественных трансмиттеров и Трипа не снижается, а по­тому через любую проверку ты пройдешь чистеньким. Даже анализ на более сложные формы даст положитель­ный результат, ведь базовый комплекс по-прежнему с нами — он просто не может найти свободных рецепторов, за которые мог бы зацепиться. Так что ты в безопасности. Честно. „Ищейки" — не проблема».

В безопасности. Она не представляла, что таилось у него голове. Ей следовало быть осторожней. Эта простая истина известна даже детям: чудовища обитают повсюду, даже в нас самих. Особенно в нас.

«Я не подвергла бы тебя опасности, Ахилл, поверь мне. Ты слишком много... Ты для меня слишком хоро­ший друг, чтобы так тебя подставлять».

Она его любила, конечно же. Раньше он никогда себе в этом не признавался — тонюсенький внутренний го­лосок иногда нашептывал: «По-моему, она того, самую капельку...», но потом три десятилетия ненависти к себе растаптывали его в лепешку: «Эгоцентрик хренов. Как будто такое убоище кому-то нужно...»

Она никогда не делала ему прямых предложений — при всей своей порывистости, Элис так же сомневалась в себе, как и он, — но кое-что можно было заметить: добродушное вмешательство в любые его отношения с женщинами, бесконечные социальные увертюры, про­звище Кайфолом — данное якобы за домоседство, а ско­рее — за неспособность приносить удовольствие. Все это теперь бросалось в глаза. Свобода от вины, свобода от стыда дала ему идеально острое зрение.

«Такие дела. Я рискнула, а дальше все в твоих руках. Впрочем, если сдашь меня, знай: это твое решение. Как бы ты его ни рационализировал, какую-нибудь тупую длинноцепочечную молекулу ты винить больше не смо­жешь. Все ты, все — твоя свободная воля».

Он ее не сдал. Должно быть, причина крылась в не­коем неустойчивом равновесии конфликтующих молекул: те, что принуждали к предательству, ослабели, а те, что выступали за верность друзьям, еще не выступили на пер­вый план. Задним числом он считал это большой удачей.

«Потому воспользуйся своей свободой и подумай обо всем, что ты сделал и почему, а потом спроси себя, дей­ствительно ли у тебя нет никаких моральных ориентиров. Неужели ты не смог бы принять всех этих жестких реше­ний, не отдавая себя в рабство кучке деспотов? Я думаю, смог бы, Ахилл. Ты порядочный человек, и тебе не нужны их кнуты и пряники. Я в это верю. И ставлю на это все».

Он взглянул на часы.

«Ты знаешь, где меня искать. Знаешь, какие у тебя варианты. Можешь присоединиться ко мне или вонзить нож в спину. Выбор за тобой».

Он встал и подошел к окну. Затемнил стекла.

«С любовью, Элис».

В дверь позвонили.

Все в ней было уязвимо. Она смотрела на него снизу верх — с надеждой, с робостью в миндалевидных глазах. Уголок рта оттянулся в нерешительной, почти горестной улыбке.

Дежарден шагнул в сторону, спокойно, глубоко вдох­нул, когда она прошла мимо. От нее пахло невинностью и цветами, но в этой смеси были молекулы, действующие под порогом сознания. Она была не глупа и знала, что он не глуп. Должна была понимать, что он припишет свое возбуждение феромонам, которые она в его присутствии не применяла много лет.

Значит, надеется.

Он сделал все возможное, чтобы укрепить в ней на­дежду, не выдав себя.

В последние дни Ахилл вел себя так, словно посте­пенно оттаивает, чуть ли не против собственной воли. Он стоял рядом с ней, когда Кларк и Лабин растворились в уличном потоке, устремившись навстречу своей револю­ции. Он позволил себе задеть Элис локтем и продлить прикосновение. Через несколько мгновений этого слу­чайного контакта она медленно подняла на него глаза, и он наградил ее пожатием плеч и улыбкой.

Он всегда считал ее другом — пока она не предала. Ей всегда хотелось большего. От такой смеси теряешь голову. Дежарден легко сумел обезоружить ее, поманив шансом на примирение.

Сейчас она прошла мимо, приблизившись к нему больше, чем было нужным, и хвостик волос на затылке мягко качнулся над шеей. Мандельброт вышла в прихо­жую и обвилась вокруг ее щиколоток меховым боа. Элис нагнулась почесать кошку за ухом. Мандельброт замерла, раздумывая, не разыграть ли недотрогу, но решила не ва­лять дурака и замурлыкала.

Дежарден кивнул на блюдце с таблетками дури на кофейном столике. Элис поджала губы:

— Это не опасно?

Химия организма старших правонарушителей могла очень неприятно взаимодействовать с самыми безобид­ными релаксантами, а Джовелланос совсем недавно об­завелась этой химией.

— Думаю, после того, что ты натворила, тебе уже ни­чего не страшно, — проговорил Дежарден.

Она понурилась. В горле у Дежардена застряла кроха раскаяния. Он сглотнул, радуясь этому чувству.