Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

– Может, я тебе её продать хочу подороже.

– Свистишь! – Он сразу оживился, оскалился, шрам у него побелел. – Тогда уж до порта не носи, лучше пусть у меня полежит.

А что, думаю, взять да и отдать ему курточку? Просто так, не за деньги. То-то счастье привалит третьему!

– До порта я ещё подумаю. Может, я тебе её так отдам.

– Катись! Мне так не нужно. Я с тобой по-серьёзному…

– По-серьёзному она мне в тыщу двести обошлась. Правда. Хочешь – расскажу?

– Катись.

Я вышел опять на палубу. Там хоть музыка играла. «Маркони» через трансляцию запустил какую-то эстраду – датскую или норвежскую. Какой-то Макс объяснялся с какой-то Сибиллой. Грустно это, я вам скажу, – слушать, как музыка льётся ночью над морем, даже когда она весёлая. Слышно, как жизнь проходит, и никак её не удержишь. Музыка сама по себе, а море – само по себе, его всё равно не заглушить, даже вот когда крохотная волнишка чуть подхлюпывает у обшивки.

Вот что я вспомнил. Есть у «маркони» на плёнке одна песенка. Даже и не песенка, а так что-то, флейта своё тянет, а барабан тихонько подгромыхивает – даже как будто невпопад. Называется «Ожидание». В горле пощипывает, когда слушаешь.

«Маркони» у нас живёт на самой верхотуре, выше и капитана, и «деда», рядом с ходовой рубкой. Повернуться там негде, сплошь аппаратура, и качает его сильнее, чем нас под палубой, и вечно народ толчётся. Но я б согласился так жить – ночью ты всё равно один, видишь чьи-нибудь огни в иллюминаторе, а что там штурман мурлычет на вахте или треплется с рулевым, это-то можно музыкой заглушить.

У «маркони» было темно, а сам он спал на одеяле, вниз лицом. В магнитофоне плёнка уже кончалась. Но он, верно, и во сне помнил, где она у него кончается, – полез спросонья менять бобину. И наткнулся на меня.

– Это кто?.. Идём куда-нибудь?

– Нет. В дрейфе валяемся. Просто выравниваем порядок.

Он почесал в затылке.

– Ну правильно, выметали. Всё забыл начисто. Присаживайся.

Я сел к нему на койку. «Маркони» перевернул бобину и опять залёг. Приёмник в углу шипел тихонько, подсвечивал зелёным глазком.

– Вызова ждёшь? – я спросил.

– Подтверждение дадут насчёт погоды.

– А много обещали?

– Два балла. От двух до трёх.

– Зачем же подтверждение? Не штормовая же погода?

– А низачем. Кеп придёт, спросит. Он пунктуальный – всё ему в журнал запиши: сколько обещали, сколько подтвердили. Ты с радиограммой?

– Нет. Песенку одну хотел поставить.

– Исландскую?

– Не знаю, чья она.

– Ну, я знаю, какая тебе нравится. Тут она будет.

Мы с ним закурили. Лицо у него то красным становилось от затяжки, а то – зелёным от рации. Вдруг он спросил:

– Слушай, мы с тобой плавали или нет?

– Не помню.

– И я не помню.

– Сеня меня зовут, Шалай.

– Я знаю, я твой аттестат передавал. Меня – Андреем. Линьков.

Я до этого как-то мельком его видел. Такой он – большеголовый, лобастенький, быстро улыбается, быстро хмурится, а морщины всё равно не уходят со лба. Уже – где лоб, где темечко, волосы белые редки, залысины далеко продвинулись – к сорока поближе, чем к тридцати пяти. Нет, мои все «маркони» как будто помоложе были.

Спросил меня:

– С Ватагиным-капитаном ты не плавал?

– Одну экспедицию, в Баренцево.

– Н-да, – он вздохнул. – Это нам ничего не даёт. С Ватагиным кто ж не плавал! Зверь был, а? Зверь, не кеп!

– Зверь в лучшем смысле.

– В самом лучшем! А в какую экспедицию? Это не когда он швартовый на берег завозил и сам чуть не утоп?

– Нет, такого при мне не было.

– Представляешь, в Тюву приходим из рейса – и машина застопорилась. Сто метров до пирса не довезла. Так спешили, что всё горючее сожгли. Ну что – на конце подтягивайся к пирсу. Но шлюпку спускать – с ней же час промытаришься. А темнеет уже, к ночи дома не будем. Тут Ватагин раздевается, китель вешает на подстрельник, мичманку на кнехт, бросательный в зубы и – бултых, поплыл. Ну, пока он бросательный тащил, всё ничего, только что холодно в феврале купаться. А когда самый-то швартовый пошёл, тут он его и потащил на дно. Орут ему: «Брось его к лешему, душу спасай!» Но ты ж знаешь Ватагина! Хорошо – догадались за этот же конец его обратно на пароход втащить. Из зубов он его не выпускал. Потом всё-таки шлюпкой завезли…

– Нет, – говорю, – при мне другое было.

– Ну-к, потрави!

Такого же сорта и я ему выдал историю. Как у нас, на выборке трала, палубный один свалился за борт. И никто не заметил, он сразу под воду ушёл, а когда скинул сапоги и вынырнул, то уже кричать не мог, дыхание зашлось. И как его тот же бравый Ватагин заметил случайно с мостика. Никому ни слова, тревоги не поднял – зачем ему потом в журнале писать: «Человек за бортом»? – а сам быстренько разделся до пояса, обвязался железным тросом и прыгнул. С полчаса они там барахтались втихомолку – Ватагин его один хотел вытащить, команда чтоб и не знала. Но пришлось всё-таки голос подать. Мы их уже полумёртвых вытаскивали. Всё-таки он шалавый был, этот Ватагин – если у нас в башке, у каждого в среднем по пятьдесят шариков, то у него, примерно, двух не хватало.

– Не-ет! – сказал «маркони». – Он легендарный был, Ватагин! Шепнули ему: в соседнем отряде картина имеется, австрийская, «Двенадцать девушек и один мужчина», ну сильна комедь! Так он и про рыбу забыл – какая там рыба, трое суток мы, как пираты, по всему промыслу шастаем, людей пугаем, и он в матюгальник у каждого встречного спрашивает: «А ну отзовись, не у вас “Двенадцать девок”?» Не успокоился, пока не нашли. Дак потом мы её суток трое крутили без передышки. И всё равно он ловил всех больше. Удачливый был, чёрт. Или нюх какой-то имел на рыбу. Что ты! Разве теперь такие кепы?

Мы таким манером ещё минут пять потравили: какие бывают кепы, и что за люди когда-то ходили по морю – маринманы, золотая когорта, каждому хоть памятник ставь при жизни, и куда ж это всё ушло, – и сошлись мы на том, что и кеп у нас так себе, звёзд, наверное, с неба не хватает; и команда какая-то подобралась не дружная, и вообще-то вся экспедиция у нас не заладится…

Рация в углу запищала, «маркони» перекинулся на другой край койки, надел наушники, стал записывать. Потом погасил