Академия Горгулий. Избранница дракона - Лена Обухова

Вот и сейчас он взял со столика гребень и принялся расчесывать волосы, что не всегда давалось легко: иногда тот застревал. Но меньше, чем через минуту, все было уже в порядке. Рабан отложил гребень и взял баночку с мазью или чем-то в таком роде. Растер небольшое количество между ладоней и принялся снова водить руками по всей длине волос, пропуская пряди сквозь пальцы, отчего те становились более гладкими и блестящими.

Когда дракон принялся тщательно обрабатывать неизвестным мне средством кончики, я не выдержала и засмеялась, привлекая к себе внимание.

– Ты прямо как девчонка со своей шевелюрой, – пояснила я, когда он вскинул на меня удивленный взгляд.

По губам Рабана скользнула улыбка, пока он закручивал баночку, прежде чем направиться ко мне. На ходу еще пару раз провел руками по волосам, но, по-моему, не совсем отдавая себе отчет в этом движении, машинально.

Забравшись на кровать поверх одеяла, Рабан наклонился ко мне, быстро, но нежно целуя в губы и обдавая запахом свежести и чего-то цитрусового. По всей видимости, он уже успел провести все утренние процедуры.

– А ты думаешь, это просто – иметь такую шевелюру? – уточнил с улыбкой, опуская голову на соседнюю подушку. – Нет, сущее мучение.

Этим утром Рабан выглядел и вел себя непривычно: как-то приземленно, расслабленно. Умиротворенно улыбался, чего раньше я за ним не замечала.

– Тогда зачем ты носишь длинные волосы?

– По статусу положено. Длина волос у мужчин-драконов регламентирована происхождением, возрастом и положением в обществе.

Он вдруг запнулся, едва заметно нахмурился, но тень лишь скользнула по его лицу и не задержалась. И хотя улыбка погасла, печали в глазах я так и не увидела.

– Вообще-то, следовало состричь их после изгнания. На манер миллитов, пожалуй.

– Так почему не пострижешься?

Рабан пожал одним плечом, поскольку на втором лежал.

– Это будет означать, что я смирился и согласился с решением рода. И с выдвинутыми против меня обвинениями. Но, наверное, пора это сделать. Ничего уже не изменить.

– Не надо, – возразила я, протягивая руку, чтобы скользнуть пальцами по длинной пряди, упавшей перед ним. – Тебе так идет. Честно говоря, вообще не представляю тебя с короткой стрижкой. Это будешь уже не ты.

Он снова улыбнулся, но развивать тему не стал. Вместо этого тихо поинтересовался:

– Как ты? Стало лучше?

Я прислушалась к себе. Учитывая ночной кошмар, я определенно не была готова порхать как бабочка, но ничто ржавое в груди больше не ворочалось, а уныние сменилось желанием что-то сделать, как-то исправить ситуацию.

– Пожалуй.

– И мне стало, – неожиданно признался Рабан. – Странно, но с тобой я на какое-то время забываю обо всем, что случилось. О тех, кого я потерял. Не полностью, конечно. Но это начинает казаться чем-то очень давним. Или вообще чужой историей.

Вот и причина его умиротворенного вида этим утром. И я не могла винить его за подобные чувства. Быть изгоем вообще непросто, но вдвойне сложно для того, кто привык к обожанию и поклонению. И когда холод окружающей тебя пустоты наполняется чьим-то теплом, трудно не почувствовать себя счастливым. Даже если тебе все еще есть кого оплакивать.

Выпустив из пальцев прядь волос, я скользнула ими по его щеке, осторожно коснулась губ. Кожа дракона все еще казалась мне нездорово горячей.

– Тогда не уезжай, – едва слышно попросила я, боясь, что он откажет. – Останься со мной, если это делает тебя хоть немного счастливее.

Рабан перехватил мою руку, повернул так, чтобы суметь коснуться губами внутренней стороны ладони, задержался в этой простой ласке, от которой защекотало где-то в животе, и я непроизвольно прикрыла глаза.

– Все это иллюзия, Ника, – услышала я его тихий и немного огорченный голос. – Я могу быть с тобой. Могу быть страстным. Могу быть нежным. Могу солгать и сказать, что люблю тебя. Могу даже попытаться заставить самого себя поверить в это. Я могу стать для тебя временным утешением, но не смогу дать тебе то, чего ты по-настоящему хочешь.

Я открыла глаза и увидела, что он смотрит на меня, не отрываясь и не мигая. Его взгляд не бегал, как у парней, которые вешают тебе лапшу на уши. Рабан пытался поступить правильно, не давая мне обмануть саму себя пустыми надеждами. Наверное, того требовало его воспитание. Или он боялся, что я в итоге пожалуюсь отцу и его ждет поединок за мою честь. Ха-ха. Мне, конечно, хотелось думать, что эта честность – проявление его природы. Ведь, черт побери, сейчас он казался мне лучшим из людей. И оборотней.

– Знаешь, когда мама умерла и дядя с тетей взяли меня к себе, тетя очень много мной занималась. У нее был сын, но она всегда хотела дочь. Ну, чтобы завязывать ей бантики и заплетать косички, одевать в платьишки и делиться девичьими секретиками. Рожать второго ребенка ей не очень-то хотелось, а тут я – готовая куколка трех лет. Она была счастлива и относилась ко мне как к родной. Но потом что-то пошло не так. Годам к десяти я стала догадываться, что мне говорили не всю правду об отце, а потом и вовсе начался переходный возраст, у меня испортился характер. Это она так говорила. Я больше не хотела платьиц и бантиков. И вскоре нам обеим стало понятно, что тетя все это время любила не столько меня, сколько собственную мечту о дочери. И стоило мне перестать ей соответствовать, как она разочаровалась во мне, отгородилась. Больше не делала вид, что любит. Хотя и не обижала. Ну, в смысле, не морила голодом, не запирала в чулане под лестницей и все такое. Просто не любила.

По лицу Рабана было видно, что он не совсем понимает, к чему я это рассказываю, но я только начала. Чтобы не сбиваться, легла на спину и уставилась в потолок, темнеющий довольно высоко надо мной.

– Дядя любил сильнее. Всегда. И еще очень любил рассказывать о маме. А вот об отце говорить отказывался. Умер – и все. И забудь о нем, девочка. Но когда я заподозрила, что папаша жив и просто бросил нас, возможно, еще до моего рождения, он не стал разубеждать. Не пытался ничего объяснить. Его устраивало, что я злюсь на отца, которого никогда не видела. Думаю, в глубине души он его и сам ненавидел. Или даже не в глубине. Он любил свою сестру, мою маму, и любил во мне все, что связано с ней. А все, что связано с ним… Ну ты понимаешь, да? Он скрывал это, заботился обо мне, несмотря на мое внешнее сходство с отцом, и поэтому у нас оставались довольно хорошие отношения. Но я вот думаю, не потому ли он так легко отпустил меня сюда, когда увидел печать? Понял, что кровь отца победила, и я пошла в него. Не знаю теперь, могу ли вернуться туда, к нему. Осталось ли что-то от его любви? Была ли она вообще, или я просто заменяла ему рано умершую сестру? Но даже если нет, я всегда буду вспоминать о нем с теплом.

Кажется, я впервые облекала в слова чувства и опасения, которые прежде только ощущала. Слова эти царапали горло и заставляли его болезненно сжиматься, но я и не думала замолкать, а Рабан не торопился перебить, терпеливо слушал.